Внутренний строй литературного произведения - [69]

2

Поэзия для Достоевского – не стихотворная форма, а тот тип содержания, который легче, естественнее выражает себя в стихотворной форме. Обозначить его точной формулой вряд ли возможно. Но можно попытаться наметить общие черты, которые – по Достоевскому – свойственны этому строю художественного мышления. Материал для анализа дают многочисленные его высказывания о поэтах. Причем суть, на мой взгляд, не в полноте списка имен, а в том, как интерпретировал писатель творчество тех, кто попадал на «главные пути» его главных раздумий, – Фета, Некрасова, Пушкина.

Не будем, однако, упрощать задачи. Достоевский писал о поэзии в принципе так же, как о музыке или живописи, – не «профессионально», а «общечеловечески», в содержательно-логическом плане. В этом же аспекте его высказывания рассматривались современной наукой. Нам предстоит посмотреть на них с иной точки зрения – выявить то, что, по мысли Достоевского, характерно для названных художников именно как для поэтов. Разумеется, речь может идти лишь о гипотетических выводах.

Легче остального поддается такому анализу литературный портрет Фета в статье «Г-н Б-ов и вопрос об искусстве». Авторский аспект здесь изначально близок нашей проблеме: тема Фета у Достоевского – звено в цепи общих размышлений об искусстве. Не принимая теории «чистого искусства», писатель тем не менее защищает Фета от «утилитаристов», так как убежден, что подлинное искусство всегда современно: оно выражает сущностные потребности человечества. Среди них – потребность в красоте, жажда гармонии, которая «воплощает человеку и человечеству его идеалы» [XVIII, 94]. Законченный образ идеала уже ушедшей эпохи являет, по Достоевскому, «Илиада». Люди нового времени, – считает он, – могут лишь тосковать по столь совершенной, замкнутой в себе гармонии. Как художественное воплощение этой пророческой тоски понимается писателем и одно из антологических стихотворений Фета – «Диана».

Метод анализа поэзии у Достоевского близок тем формам, которыми обычно оперировала русская критика середины века. Стихотворение выписывается целиком и сопровождается комментарием психологически-философского плана. Своеобразны у Достоевского не критические приемы. Поражает неожиданность подхода, позволившего увидеть в описании статуи богини не предмет, занимательный для знатоков, но «воплощение такой страстной жизненности, такой тоски, такого значения, что мы не знаем ничего более сильного, более жизненного, во всей нашей русской поэзии» [XVIII, 97]. Этим поворотом восприятия концепция Достоевского изначально отличается от всего, что писали о поэте не только противники, но и ценители его стихов: Дружинин, Боткин, Ап. Григорьев. Трактовка произведений Фета у этих во многом проницательных критиков могла быть очень разной, но общим оставалось представление о нем как о поэте «для немногих», стоящем в стороне от столбовых дорог жизни общества. Только для Достоевского Фет – при всем его гражданском эгоизме – на самом рубеже современности: он воплощает ту потребность в гармонии, которая острее ощущается в дисгармонические эпохи; он носитель сегодняшней тоски по идеалу.

Область гармонии – по Достоевскому – исконная сфера поэзии, но не меньше, чем Фет, ему необходим Некрасов. Достоевский был среди тех, кто одновременно вмещал эти полярные явления современной ему лирики. Хотя Некрасов был для него, конечно, несравненно более актуален. К его образам Достоевский постоянно возвращался, оспаривал их и принимал, а после его смерти почувствовал внутреннюю необходимость осмыслить все, что значил для него Некрасов «как поэт в течение почти тридцати лет». Именно поэтому выделить в общей проблеме – Достоевский и Некрасов (она многократно исследовалась и породила целую литературу)[223]наш аспект много труднее, чем в случае с Фетом. Автор «Власа» и «Русских женщин» занимал Достоевского и как выразитель идей чуждой ему «партии», и как «русский исторический тип», и как человек. И все же наш поворот проблемы не влечет за собой насилия над материалом. При всех осложнениях главным для Достоевского оставалось восприятие Некрасова как поэта. Даже в пылу полемического раздражения писатель именовал его – «к несчастью, истинный поэт наш» [XXI, 32]. Говоря о его значении над еще раскрытой могилой, Достоевский безошибочно нашел свойственный ему литературный ряд: поставил его «сразу вслед за Пушкиным и Лермонтовым». Гоголь не упомянут, хотя обычно автор «Бедных людей» называл его рядом с Пушкиным. На этот раз, однако, имя Некрасова задало ориентацию на собственно поэтическую линию литературы. Спор, возникший у Достоевского с молодыми почитателями поэта, касался его места именно в этой цепи. В ней же закономерно выдвинулось имя Байрона – без прямого отношения к Некрасову, в связи с Пушкиным и Лермонтовым. Но – знаменательная деталь! – намечая образ великого английского романтика, писатель характерно нарушил колорит. Достоевский говорит о

Байроне в стиле некрасовского словоупотребления: «Это была новая, неслыханная еще тогда муза мести и печали, проклятия и отчаяния». Слова Некрасова не поданы как точная цитата. Писатель не стремится сблизить далекие литературные имена. Он создает общий образ бунтаря, мученика, отрицателя – художника того типа, для обозначения которого у него была особая формула – «страстный поэт». Она давала представление о некой психологической особенности, достаточно широкой, но изначально несоединимой с мыслью о прозаике – от Филдинга до Льва Толстого.