Внутренний строй литературного произведения - [68]

Примеры можно было бы множить, но и приведенных довольно, чтобы исключить случайность оговорки. Употребление слова «поэма» в данном случае вполне целенаправленно. Но его внутренний смысл нуждается в прояснении. Понят он может быть двояким образом.

Одно, наиболее утвердившееся его наполнение было предложено еще в 40-е годы А. С. Долининым. По мнению ученого, понятие «поэма» в высказываниях Достоевского не являет собой жанрового определения. Им фиксируется «момент возникновения художественного замысла»[215]. Близким образом – в аспекте психологии творчества – толкует то же обозначение ряд исследователей 60-х годов – В. И. Этов («первоначальный эскиз будущего творения»)[216], Т. М. Фридлендер (момент уяснения общей поэтической цели произведения)[217], В. Я. Кирпотян (называние одного из этапов творческого процесса)[218].

Возражения вызывают не столько эти формулировки, сколько односторонность в постановке вопроса, далекого от однозначности. Ведь то, что слово «поэма» возникало у Достоевского на одной из стадий обдумывания произведения, не означает исчезновения намеченной субстанции в целом завершенного создания!

«Кристалл» поэмы как сердцевина философского романа – не здесь ли источник редкостной необычности творений автора «Бесов»? Среди достоеведов советской поры вопрос этот впервые был поставлен Л. П. Гроссманом. Роман Достоевского для него – «сочетание эпоса с поэзией и драмой или философская поэма в оправе из физиологических очерков»[219].

При некоторой механистичности определения суть мысли ученого перспективна. Тем не менее эта идея, высказанная в сравнительно поздней работе Гроссмана, дальнейшего развития и обоснования не получила.

Попытаемся использовать ее как исходную точку в решении нашей проблемы. Выявим те особенности романа Достоевского, которые сложились в сфере, граничащей с поэзией, и объединяют его с нею.

В качестве предварения возникает необходимость представить тот содержательный комплекс, который у Достоевского был сопряжен со словом «поэзия». Задача эта несет в себе немалую сложность. Не только потому, что «понятие поэтического как особой категории» в науке разработано недостаточно (Д. Е. Максимов)[220]. Указанная недостаточность не имеет характера обычной недоработки; за ней лежат глубокие исторические корни – давняя терминологическая двусмысленность.

В свое время о ней резко заявлял ОПОЯЗ. Ю. Тынянов даже писал о потребности смены кардинальных понятий. «Расплывчатое» слово «поэзия», по его мысли, должно быть отставлено – ради «конструктивной категории словесного искусства» – стих[221]/ Предлагаемой замены, разумеется, не произошло: категории, о которых идет речь, в сущности своей неравнозначны. Но тыняновское недовольство «расплывчатостью» понятия «поэзия» не лишено оснований. Его питает вековая непроясненность.

Философская эстетика – в согласии с традициями, берущими начало в античности, – в принципе не фиксировала бытия литературной прозы. Кант, Шеллинг, Гегель употребляли слово «поэтический» в качестве синонима понятию «художественный». Тот же терминологический казус унаследовала и русская критика XIX века. Гегельянец Белинский именовал «поэтом» автора «Обыкновенной истории»; а «шелленгист» (как сам он себя называл) Аполлон Григорьев– создателя «Дворянского гнезда». Правда, в конкретной динамике литературного процесса неоднородность основополагающих категорий сказывалась вполне очевидно. Проза недвусмысленно теснила поэзию (чего стоил хотя бы факт десятилетнего «недопуска» стихотворных произведений на страницы ведущих журналов!). О коренном различии поэзии и прозы не раз говорили и «практики» искусства – писатели. Припомним хотя бы общеизвестное «Лета к суровой прозе клонят…» или там же декларированные Пушкиным и связанное для него с тем же психологическим рубежом замыслы «романа на старый лад»[222].

Однако, несмотря на утверждающееся преобладание прозы, в окололитературных прениях сохраняется устойчивость традиционного словоупотребления, как и присущей ему приметы – понятия «поэтический».

Сказанное, безусловно, относится и к Достоевскому. Притом что следует заметить: сфера поэзии в его сознании постепенно ограничивается; отводимое ей пространство обставляется характерными признаками.

К примеру, называя «поэмами» творения Льва Толстого, автор «Преступления и наказания» не забывал указывать: свойственный им гармонический колорит у Толстого, как у всех художников «средне-высшего круга», – отражение «красивых форм» упорядоченной жизни, слепок бытового уклада, обреченного на исчезновение.

Но тем не менее тяготение к поэзии, по Достоевскому, совсем не всегда реализует обычаи, порожденные этим укладом. Его источник может находиться и в сфере полярной – той, к которой писатель считал прикованным себя самого. Гончаров, не разделявший художественных пристрастий Достоевского, называл ее «никому, кроме него, недосягаемой пучиной зол». Именно в такой пучине хаоса поэтического в любых его формах, включая самые традиционные, приобретала неодолимость органической потребности. Так Дмитрию Карамазову в облезлых стенах камеры больше, чем где-нибудь, необходимы абсолютный смысл бытия, Бог, красота: «Каторжному ведь без Бога быть невозможно, невозможнее даже, чем некаторжному».