Внутренний строй литературного произведения - [52]
Не оспаривая законности такого подхода (хотя он и создает некоторые спорные моменты), обратимся, однако, именно к той стороне проблемы, которая связана с внешними формами выражения авторского сознания в лирике. Вопрос предполагает прежде всего рассмотрение роли местоимения в лирическом тексте. До какой-то степени его касается автор наиболее популярной сегодня «Теории литературы» В. Е. Хализев. Его аспект– местоимение как средство выявления автопсихологической природы лирики, т. е. присутствие в лирическом тексте, прежде всего, прямого авторского «я» и расширяющего его «мы»[166].
Роль местоимений в лирических произведениях Пушкина рассматривается в известной работе Р. Якобсона «Поэзия грамматики и грамматика поэзии»[167]. В общем плане близкая проблема ставится в статье Т. И. Сильман «Синтаксико-стилистические особенности местоимения»[168]. Лингвистическая направленность работы неслучайна. Автор изучает те грамматические свойства, которые делают местоимение (а не имя) носителем специфики лирического видения мира. Обобщенность особого качества, свойственная местоимению, – показывает исследователь, – соответствует той обобщенности лирического отражения мира, которая предполагает возможность множества индивидуальных срезов восприятия.
Однако и у Сильман сфера анализа ограничено лишь первичным типом лирики– монологом от прямого «я». Сказанного в принципе достаточно для того, чтобы отграничить пространство настоящей работы. Ее цель – выяснить характер и содержательную роль местоимений при внесубъектных формах выражения в лирике.
Баратынский и Тютчев выбраны мною не только потому, что для них эта форма в высшей степени характерна. Поэты идеологически близкие, они дают основание для обобщающего смыслового объяснения тех или иных поэтических приемов.
У Баратынского мы остановимся на «Сумерках» – книге стихов, завершающих его творческое развитие. Тютчев – поэт «позиции»[169], – эволюция не меняет главного в его художественной системе. Отсюда – возможность опираться на его лирику в целом.
Для начала – несколько показательных цифр. В «Сумерках» из 27 стихотворений только 5 представляют явный монолог от первого лица – причем в одном из них я – ролевое, условное («Недоносок»). Еще два содержат языковые формы, грамматически указывающие на первое лицо, но не имеют прямого я («Здравствуй, отрок сладкогласный…», «Что за звуки? Мимоходом…»). Преобладание внесубъектных форм в «Сумерках» столь несомненно, что его можно рассматривать как доминанту стиля позднего Баратынского.
У Тютчева прямое я встречается чаще, но тоже отступает перед косвенными формами. Так, в его лирике 1829 – 36 гг. отношение «личностных» стихотворений к внесубъектным– 21 к 45, в 1851 г. – 5 к 10, в 1869 – 70 гг. – 3 к 11. И даже в 1865 г., когда создана большая часть интимного «Денисьевского цикла», внеличные формы господствуют надличностными.
Эта общая для Баратынского и Тютчева склонность к вне-субъектному типу высказывания (отношу сюда и обобщенное мы) отражает определенную близость миросозерцания. Прежде всего – философскую направленность особого рода. И Баратынский и Тютчев поглощены извечными проблемами бытия. Исходная точка их размышлений человек как существо родовое – мыслящее и смертное.
Средоточие поздней поэзии Баратынского – не личность в ее биографической многогранности, а некий персонифицированный интеллект. Напряженность и трагическая острота его поэзии – мука страстей ума, трагедия проклятых опросов бытия. Отсюда – главный принцип стиля «Сумерек»: мысль подается не как сиюминутное открытие, а как вневременной итог общечеловеческих раздумий.
Стихотворение Баратынского может строиться как лирическое повествование («Последний поэт», «Алкивиад», «Скульптор») либо как изложение общей идеи. В речи при этом последовательно выдерживается третье лицо местоимений и глаголов. Этот тип организации соответствует характеру содержания – особенно когда перед нами рассказ об отличном от автора герое. Однако и здесь отсутствие прямого я не является непреложной необходимостью формы как таковой; оно вытекает из основ индивидуального поэтического стиля. Пушкин, например, в своих лирических повествованиях как и Баратынский, обычно избегает авторского я («Анчар», большая часть «Песен западных славян»). Некрасов же 40 – 50-х годов сохраняет его, как правило, даже там, где все внимание как будто отдано лирическому персонажу («В дороге», «Свадьба», «В деревне»).
Так и в этом случае, когда внеличностная манера в наибольшей мере определена общим типом литературного освоения материала, она не является индивидуально-безразличной. Удельный вес значимых индивидуальных вариаций возрастает, когда перед нами не повествование, а рассуждение – структура изложения философской мысли. От наличия или отсутствия авторского я зависит здесь смысловая тональность вещи.
В «Приметах», например, одном из ключевых стихотворений «Сумерек», речь от третьего лица – знак непреложности происходящего.
