Внутренний рассказчик. Как наука о мозге помогает сочинять захватывающие истории - [51]
Однако подобные истории проявляют свою силу не только с помощью возмущения и унижения. Многие из них прибегают к третьей провокационной групповой эмоции[269] – отвращению. В нашем эволюционном прошлом соперничающие группы представляли опасность не только потому, что столкновения с ними могли привести к насилию. Они также могли переносить опасные болезнетворные микроорганизмы, с которыми наша иммунная система раньше не сталкивалась, а значит, не могла нас от них защитить. Близость к таким переносчикам патогенов, как фекалии или гнилая пища, естественным образом вызывает чувства отвращения и омерзения. У нашего племенного мозга, по-видимому, выработался своего рода культурный тик воспринимать чужаков схожим образом. Возможно, поэтому дети и в наши дни зажимают носы, если хотят унизить представителей не своей группы.
Племенная пропаганда извлекает выгоду из этих процессов, изображая врагов похожими на переносящих болезни вредителей вроде тараканов, крыс или вшей. В «Еврее Зюссе» представители еврейского народа показаны грязными и не соблюдающими правила гигиены; кишащими в городе, словно вредители во время чумы. Даже общеизвестные, рассчитанные на массовую аудиторию истории используют прием отвращения. Многие злодеи, например лорд Волдеморт из «Гарри Поттера», Грендель из «Беовульфа» или Кожаное лицо из «Техасской резни бензопилой», выделяются своим уродством, приводящим в действие наши нейронные сети. В «Свинтусах» Роальд Даль описывает принцип отвращения при помощи типичной для него чудесной фантазии: «Если у человека на уме гнусные мысли, то это обязательно проступит на лице. И если эти гнусные мысли посещают человека каждый день, каждую неделю и весь год напролет, его лицо становится все уродливее и уродливее, пока не станет таким отвратительным, что на него даже противно взглянуть»[270].
Именно таким образом истории выявляют и задействуют худшие черты нашего биологического вида. Мы с охотой позволяем сильно упрощенным повествованиям обманывать нас, с ликованием принимая за правду любую сказку, в которой мы играем роль добродетельных героев, а другие превращаются в шаблонных злодеев. Мы можем распознать, когда находимся в плену обмана. Если все хорошее связано с нами, а все плохое – с ними, значит, наш мозг-рассказчик запустил свое беспощадное колдовство на полную катушку. Нам пытаются продать историю. Реальность редко бывает настолько простой. Такие истории соблазнительны, потому что наш мыслительный процесс, героизирующий действительность, твердо намерен убедить нас в том, что мы обладаем высоким моральным достоинством. Они находят оправдание нашим примитивным племенным импульсам и искушают нас, предлагая поверить, что даже в своей ненависти мы святы.
3.10. Антигерои; эмпатия
Иногда высказывается предположение, что мы просто-напросто симпатизируем добрым персонажам. Хорошая идея, но это неправда. По наблюдению литературного критика Адама Кирша, доброта – «бесплодная почва для писателя»[271]. Если герой с самого начала предстает перед нами совершенным и бескорыстным, то рассказывать будет попросту не о чем. По мнению нарратолога Бруно Беттельгейма, вызов для рассказчика состоит не в том, чтобы пробудить моральное уважение к своему герою, а в том, чтобы вызвать к нему симпатию. В своем исследовании психологии детских сказок[272] он пишет, что «ребенок отождествляет себя с положительным героем не потому, что этот герой – добрый, а потому, что его положение не может не вызвать глубокой симпатии. Перед ребенком встает вопрос не „Хочу ли я быть хорошим?“, а „На кого я хочу быть похожим?“»
Но если Беттельгейм прав, то как можно объяснить популярность антигероев? Миллионы читателей были очарованы приключениями Гумберта Гумберта, протагониста «Лолиты» Владимира Набокова, вступившего в сексуальные отношения с двенадцатилетней девочкой. Мы же не хотим «быть похожими» на него?
Чтобы спасти свой роман от очищающего пламени, куда мы могли бы его бросить уже после прочтения первых семи страниц, Набокову подчас приходится не останавливаться ни перед чем, чтобы на подсознательном уровне манипулировать нашими племенными социальными эмоциями. Из вступления к роману, написанного доктором философии, мы сразу же узнаем, что Гумберт мертв. Затем, мы обнаруживаем, что перед своей смертью он находился в «тюрьме» в ожидании суда. Эта информация незамедлительно рассеивает облако нашего морального осуждения даже прежде, чем нам представилась возможность ощутить его. Бедолага был пойман и уже мертв. Что бы он ни совершил, племенное возмездие его уже настигло. Можно расслабиться. Наша жажда утихает. Прежде чем подошло к концу первое предложение, Набоков уже начал втихомолку сбрасывать с нас оковы, которые помешали бы насладиться тем, что ожидает нас в дальнейшем. Когда мы встречаем самого Гумберта, наше возмущение еще больше ослабевает благодаря тому, что он немедленно признается в своих проступках, называя Лолиту «своим грехом», а самого себя – «убийцей». Помогает и то, что Гумберта никак нельзя назвать отвратительным – он красив, обаятелен и хорошо сложен. Он демонстрирует мрачную иронию, описывая смерть своей матери при помощи, возможно, самой известной в литературе реплики в сторону, заключенной в скобки – «(пикник, молния)», – и когда называет мать Лолиты «слабым раствором Марлен Дитрих». Мы узнаем, что его гебефильные наклонности образовались в результате трагедии: когда ему самому было двенадцать лет, умерла его первая любовь Аннабелла – «эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным языком с той поры преследовала меня неотвязно – покуда наконец двадцать четыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив ее в другой».
