Внуки Колумба - [86]

Липст грустно улыбается.

— Да, ты, как видно, ни о чем не забываешь подумать. Разве что о такой мелочи, как любовь.

— Ссоры быстро подточат любовь, — Юдите перебивает Липста. — Я избалована, у меня большие запросы, я не смогла бы ходить в бумажных платьях, мыть раковину в коммунальной кухне и постоянно цапаться с твоей мадемуазель Элерт. Очень скоро мы стали бы вымещать друг на друге обиды, и любовь сменилась бы ненавистью. Почитай объявления о разводах. Эти люди тоже когда-то любили друг друга.

— Или тоже женились по расчету, как собираешься ты.

— Липст!

— Что, Юдите?

— Не забывай, что я все-таки манекенщица. В известной мере идеал красоты для тысяч женщин. Сейчас я езжу в Таллин, Ленинград, Москву. А завтра мне, возможно, будут аплодировать в Праге, Будапеште, Париже или Риме. Это моя мечта, моя цель. А вечерние туалеты нельзя демонстрировать, когда у тебя руки оттянуты базарной сумкой и пальцы почернели от картошки. Такая манекенщица никому не нужна!

Липст слушает, широко раскрыв глаза. Слова Юдите ударяют в него, как ледяные волны. Он вспоминает жесткие руки Ии и ее счастливую улыбку.

— Юдите, опомнись! Человек не вешалка для одежды. У человека есть сердце. Ты хочешь обмануть и себя и других — светиться как гнилушка в темноте. Подумай, тебе ведь придется жить не только с деньгами Шумскиса. Ты должна будешь жить с ним самим, с мужчиной, которого ты не любишь и никогда не полюбишь. Да понимаешь ли ты, на что идешь?

— Ты говоришь про Шумскиса, а думаешь о себе. Конечно, у тебя есть все основания поступать так.

— Я думаю не о себе — теперь это уже не имеет значения. Я думаю о тебе.

— Альберт вовсе не так уж плох, как ты пытаешься его изобразить. И не так стар. Ему всего-навсего сорок. Возможно, я даже немножко люблю его.

— У него жена и двое детей.

— Он разведется.

— С детьми? Расскажи, как это делается?

— Дети останутся с матерью. У Альберта скоро будет готов дом.

— Юдите, тебя словно околдовали. Когда-нибудь ты очнешься, и тебе захочется повеситься.

— Вполне возможно.

— Знаешь, что делают солдаты на фронте во время артобстрела со своими товарищами, которые, обезумев от ужаса, хотят выскочить из окопа? Их связывают. Тебя тоже не мешало бы связать.

Губы Юдите презрительно искривляются. Она пинает острым носком туфли бетонный барьерчик.

— Может, я поступаю нехорошо, — тихо говорит она, — но, ради бога, не пытайся меня переубедить. Не стоит!

— Тогда я не понимаю, зачем ты пришла? Для чего рассказываешь мне все это? Хочешь, чтобы я благословил вас?

Липст отворачивается. «Неужели я разговариваю с Юдите? Чужое, незнакомое лицо! Разве эти губы я целовал? И чьи это глаза? Только черная родинка между бровями, одна она сохранилась от Юдите, которую я знал…»

— Послушай, Юдите. Делай как хочешь, я тебе больше не ни «да», ни «нет». Только не торопись! Не лети сломя голову. Повремени, подумай. Через три месяца я буду тебя ждать на этом самом месте. На Новый год. Ну, скажем, третьего января. Который сейчас час? Пять? Значит, третьего января в пять часов. Если хочешь — запомни.

Некоторое время они молча стоят друг против друга.

— Желаю тебе всех благ, — говорит Липст.

— Липст…

— Больше мне сказать тебе нечего.

Юдите поворачивается и уходит. Липст, не двигаясь с места, провожает ее взглядом.

Он словно окаменел. Неимоверная тяжесть заживо вгоняет его в землю.

Юдите уходит все дальше, с каждым шагом становясь все меньше, меньше… Липст стоит, сжав руки в кулаки, и слезы катятся из его открытых глаз.

В кармане пальто ключа не оказалось. Он обшарил по очереди все другие карманы. Там тоже не было. Пришлось постучать.

— Кто там?

— Я ключ забыл.

Дверь отворилась.

— Спасибо, — поблагодарил Липст.

Мадемуазель Элерт комкала в пальцах большой шелковый платок и тяжело вздыхала.

— Зелтыня ушла, — сказала она, печально покачивая головой. — Вы только представьте себе! В обед собралась и уехала. Со всеми вещами.

— Уехала? Куда?

— На другую квартиру. Поменялась. Получила совсем отдельную комнату с газом и ванной.

— Ну что ж, можете теперь радоваться. Празднуйте победу. Наконец-то для вас настанет покой.

— Ах, не говорите так! — мадемуазель высморкалась. — Мы так сжились за эти годы. А теперь грустно на душе. Сразу как-то все опустело…

Липст пошел к своей двери.

— Не беспокойтесь, комната пустовать не будет. Сможете начать все сначала.

— Да, но это будет уже не то, — вздохнула мадемуазель. — Совсем, совсем не то…

XVI

Липст посмотрел на часы — шесть утра. «Куда меня несет в такую рань? — подумал он. — Скоро буду убегать на работу в полночь».

Было свежее прозрачное утро начала осени. Ушедшее лето, казалось, надумало в последний раз оглянуться через плечо, перед тем как вступить в серые туманы осени. Липст вылез из трамвая двумя остановками раньше. Недалеко от завода его нагнал Угис.

— Липст, поздравляю.

— С чем?

— С последним днем работы цеха по-старому и с последним днем твоей работы в сборочном!

— Такова, браток, жизнь. Каждый день мы что-нибудь делаем либо в первый, либо в последний раз.

— И все-таки, — Угис энергично размахивал локтями. — Подумать только: всего несколько месяцев назад нам стукнуло в голову перекроить технологию сборки. А завтра цех уже начнет работу по-новому. Ты помнишь ночь у тебя во дворе, когда мы сидели на досках? Теперь в это дело многие добавили своего ума, но сама идея, предложение-то — наше! Получается, будто у тебя в руке здоровенный рычаг — только поверни его, и, пожалуйста, весь цех завертится наоборот.