Вниз по реке - [5]

+ Прости сынок, я уже не могу. Да и незачем мне — его мысли плачут.

— Зачем же ты врёшь? — спрашиваю я.

— Не вру я, не вру, сынок. Хочешь, перекрещусь? Не веришь папке? Папке родному не веришь?

Из его правого глаза появляется скупая мужская слеза, мне же хочется плакать, навзрыд, не стыдясь, не останавливаясь, но я не могу. Сердце держит слёзы в себе, сжавшись в маленький, беспомощный кулачок. Я смотрю на отца, и мне его жаль. Так же, как и дерево в школьном дворе.

— Я знаю, что ты врёшь — говорю я.

— Ох ты, прямо ты знаешь — пьяно кривится он. И глотает ещё одну порцию мутного суррогата — Что ты можешь знать?

— Ты думаешь, мне не жаль матери? Ты думаешь, ты один такой несчастный?

+ К чему это он?

— Нет, нет. Я не думаю так — оправдывается вслух отец.

— Думаешь — горько бросаю я.

— Я и о тебе думаю.

+ Нужно бы ещё как-то бутылку взять.

— А ты у меня денег спроси. Я сэкономил немного.

— Каких денег?

+ Разве я что-то говорил о деньгах?

— Ты не говорил, ты думал.

Отец останавливает стакан с суррогатом перед самым ртом и долго смотрит на меня. Его рука дрожит, и муть из стакана два раза переливается через край, оставляя на столе маленькую тёмную кляксу. Наконец, он приходит в себя, и проглатывает любимое пойло.

— А-а, это фокус такой? — он пьяно улыбается — Это вас что, в школе теперь такому учат?

— Отец, перестань придуриваться. Ты ведь умный человек, ты знаешь, что такому нельзя научить. Ты что, не понимаешь, я знаю все твои мысли. Я знаю всё, что ты сделал. Я знаю, что ты два раза изменил матери, и жалеешь об этом. Но сейчас не об этом. Ты врёшь, что бросишь пить! — я перехожу на сдавленный крик — Ты думаешь, что тебе не-за-чем бросать пить! А ты обо мне подумал?!

Я прячу лицо в ладони, мне тяжело.

— Матери изменил? — его голос блекнет.

+ Откуда он узнал?

— Из твоего мозга, папа — глухо говорю я сквозь ладони.

Минут пять мы молчим.

— Значит, ты должен знать, что я жалею об этом. Очень жалею — наконец выдыхает отец.

— Да, знаю — я отрываю ладони от лица и смотрю в его глаза, в которых всё чётче и чётче виден страх — Знаю, отец.

+ Ничего ты не знаешь.

— Знаю — почти шепчу я.

Теперь и отец боится меня, это понятно и без ядриков. Господи…

— Ты бросишь пить? — мой голос дрожит.

— Я даже не знаю, что тебе и сказать? Получается, тебя нельзя обма… И давно у тебя так?

— Помнишь, как я утонул?

Отца передёргивает, ему до сих пор страшно.

+ Если б он тогда умер, она бы меня убила…

— Я не хочу об этом вспоминать — он поднимает бутылку и допивает с горла.

— Я просто отвечаю на вопрос. С того момента, как очнулся тогда, на берегу.

Отец крутит в руках пустую бутылку.

+ Да, ситуация… как же теперь с ним? Надо найти ещё на бутылочку…

— Да дам я тебе на твою бутылочку! — я достаю из кармана две помятые сотни и зло бросаю их на стол. Отец хватает их дрожащей рукой и резко поднимается.

+ Ух, ты!

— Ты это, ты если что… вообщем давай попозже ещё об этом поговорим. Это ж интересно, такие способности!

+ Этого на пять бутылок у глухих хватит!

— Возьми одну нормальную в магазине, пап. Помрёшь же от суррогата.

— Ни чё, ни чё, сынок. Мы живучие — он радостно смеётся, но моё сердце сжимается в комок от повода этой радости. Господи, как же мне тяжело…

Я понял, ты похожа на змею, огромную, извиваясь ползущую вдаль, в поисках новой жертвы. Я вернулся, река. Я принёс тебе твой яд.

Безжизненная зима рисует на окнах холодные узоры. Запах свежего дерева, горящей лампадки, сладковатый страшный запах разлагающегося тела, запах слёз и пустоты. В комнате голые полы, обутые люди, занавешено зеркало.

Я смотрю на отца, безмятежно лежащего, скрестив руки на груди. Два с половиной года между смертью двух дорогих мне людей, людей, кроме которых я в этой жизни больше никого не любил.

Огонёк лампадки неторопливо покачивается, и по фотографии отца, словно жирная муха, ползает тень. Иногда она наползает на его улыбку, иногда покрывает глаза, и мне кажется, что эта тень и есть смерть, торжествующе ползающая по своей пище.

Я перевожу взгляд со старого снимка и смотрю на мёртвое лицо. Оно спокойно. И мне это не понятно. Папа! Папа! Я остался один во всём мире, как же ты можешь быть спокоен?!

Две незнакомые мне старушки кладут по монете в гроб и отходят к стенке, быстро крестясь и шевеля губами. На платке одной из них красный подпрыгивающий ядрик.

+ Господи, спаси от смертушки.

У дверного проёма один из собутыльников отца, у него удовлетворённое лицо, он уже успел похмелиться на кухне. Там сёстры отца в огромной кастрюле варят постный борщ, обсуждая шёпотом последнюю серию своего любимого сериала, и выдают всем соболезнующим по стопочке.

Я, улыбаясь, смотрю на четыре фиолетовых кругляшка скачущих по голому полу, зачем вы здесь? Я и так всё знаю. Мне уже не надо видеть мысли людей, вы всему научили меня, я знаю эту лживую свору насквозь.

Старушки испуганно поглядывают на мою улыбку, мне плевать, пусть спишут на помешательство от горя, пусть вообще не списывают, мне плевать. Я обвожу ненавидящим взглядом присутствующих, резко опускаю глаза и иду сквозь них к выходу. Мне хочется побыть одному, не видеть этих людей, пришедших сюда постоять с грустными лицами, думая о том, не забыли ли они выключить дома утюг? Эх, Анна Сергеевна, шли бы вы отсюда домой, проверили бы утюг, зачем вы здесь? Впрочем, я знаю. Страх собственной смерти притащил вас сюда, и вы теперь с трепетом смотрите на мёртвое лицо своего соседа, с которым вам было не лень ругаться каждый день, и ваше лживое сердечко замирает.