Вниз по кроличьей норе - [4]
«Воскресный разброд и шатание», — вот как это называет Маркус.
Опять-таки в интересах точности должна заметить, что это была уже вторая моя комиссия. Одну я уже прошла — практически сразу же после того, как только меня доставили в это отделение по пункту номер два. Второй пункт — это когда они имеют право держать тебя не более двадцати восьми дней, а теоретически ты здесь для оценки твоего состояния, и, ясен пень, меня подобная ситуация даже отдаленно не радовала, так что при первой же возможности я потребовала переосвидетельствования. А вы как на моем месте поступили бы? Ничего хорошего, правда, из этой затеи не вышло, и через две недели, после пары неприятных происшествий — на самом-то деле ничего такого страшного, по-моему, и говорить не о чем, — пункт номер два превратился для меня в пункт номер три.
«Тройка» — это порядок принудительного лечения, при котором вас могут держать в психушке до шести месяцев, поскольку считают, что вы можете представлять собой угрозу для самого себя или для окружающих, так что вас вряд ли удивит, что я потребовала созыва очередной комиссии быстрее, чем вы успеете произнести слово «антипсихотик». Уж поверьте: я постучалась в дверь ординаторской, прежде чем они успели окончательно оформить мой перевод на новый статус содержания.
Что бы тут ни происходило, никогда не забывайте, что у вас есть права.
На это второе переосвидетельствование хотели прийти мои мама с папой — типа как поддержать меня, — но я решительно отмела эту затею, поскольку они не делали тайны из того факта, что были обеими руками за мое поступление сюда. Что, мол, все это «для моего же блага». Честно говоря, кроме адвоката — с которым мне удалось пообщаться всего каких-то десять минут, — в моем углу ринга больше вообще никого не было, но все равно кому хочется, чтобы родные и любимые дули в одну дудку с теми, кто пытается держать тебя под замком?
Я, может, и не совсем в порядке, спорить не буду, но все-таки не окончательно двинулась головой.
В общем, обстановка была уже знакомой: письменный стол и два ряда пластиковых стульчиков, расставленных в МПП («многопрофильном помещении», как расшифровывает это сокращение табличка на двери в конце главного коридора).
Лица тоже знакомые.
Маркус, старший санитар, и один из его подчиненных.
Доктор Бакши, психиатр-консультант, и кто-то из ее подручных помладше, фамилию которого я с ходу забыла.
Еще так называемое «лицо, не обладающее медицинскими знаниями», требуемое законом, — какой-то мужик среднего возраста, который постоянно глупо улыбался и наверняка вписался во весь этот блудняк просто от нечего делать, и судьиха, вид у которой был такой, будто она сосала лимон или ей засунули в жопу ананас листьями вперед — или и то и другое одновременно.
Ну и, конечно же, я и мой адвокат, Саймон.
Поначалу я решила, что все идет неплохо. По крайней мере, мою вступительную речь сопровождали многообещающие согласные кивки. Я поведала собравшимся, что нахожусь здесь уже шесть недель — то есть дольше всех остальных, не считая Лорен. Хотя все-таки, по-моему, еще Ильяс пробыл здесь чуть дольше, чем я… Смутно припоминалось, что он болтался поблизости, когда меня сюда привезли, но эти первые дни, если честно, не особо отложились в памяти.
Ну, не суть…
Сказала им, что, по-моему, мне уже значительно лучше, что лекарства и вправду действуют и что голова у меня теперь не забита всеми этими дурацкими вещами, как при моем поступлении сюда. Маркус и этот второй санитар сказали, что это очень приятно слышать, и сообщили судье, что я хорошо реагирую на курс лечения. В тот момент эти слова прозвучали обнадеживающе, но теперь-то я понимаю, к чему речь шла: что меня надо обязательно и дальше лечить тем же манером.
Век живи — век учись, так ведь?
Но даже тогда все равно казалось, что у меня остается какой-то шанс, пока мне не зачли письмо от Энди, которое он прислал по «мылу». У меня вообще есть много чего про него рассказать, и чуть позже я это обязательно сделаю, но на данный момент вам достаточно знать, что Энди — это тот парень, с которым я состояла в отношениях до тех пор, пока шесть недель назад не треснула ему по башке винной бутылкой.
Он, типа, волновался за меня — вот в чем был основной смысл его послания этому судилищу! Энди хотел, чтобы врачи и судья знали, насколько он озабочен после того ночного телефонного разговора несколько дней назад — когда я якобы сказала ему, что по-прежнему подозреваю, что он не тот, за кого себя выдает. Когда я типа как впала в истерику и заявила, что без всяких колебаний прибью его, если мне понадобится защитить себя от него или от таких, как он.
Она все еще верит во всю эту чушь, писал он, во весь этот несуществующий заговор с целью извести ее.
Она, мол, угрожала мне.
После того, как все это было зачитано, я несколько расшумелась, скрывать не буду. Крики, вопли, слезы, и, может, еще и пнула свой стул, опрокинув его. Пока судья пыталась меня успокоить, я твердила ей, что Энди сам мелет чушь, что я никогда ничего такого не говорила, и что все это его обычный газлайтинг
