Вне лимита. Избранное - [7]

Мы сгорали молча в жестокой власти

Аккуратных ресничек в шелковых бликах,

Добросовестных щечек цвета клубники,

Русых локонов и лодыжек зябких,

И бесстыдства кружев, снятых хозяйкой.

А наш худенький круг обходила зависть.

… И моргала пластмассовыми глазами,

И уже выбирала: кого — себе —

Навсегда? Кому судьба — поседеть

У нее под мякотью локотка,

В пышной сласти сахарного лотка,

В нежной ванночке, что в коробку — комплект —

Упакована? Кто за входной билет

В изобильную благодать

Первым взносом — попросит дать

Подержать! Дотронуться! Посмотреть!

Заплати — и конец игре!

И щенкам, посягающим на газон,

И слезам над обиженной стрекозой,

И еще чему-то. Мы узнали это,

Отступая в босяцкую вольность лета:

К самодельным коням, хворостинке-шпаге,

Треугольному киверу из бумаги…

Как с арены звери, толча опилки,

Мы ушли, деревянно держа затылки,

И свой гордый выбор перестрадали,

Подчиняя сердце такту сандалий.

Март 1983

«О нем толковали по всем лагерям…»

В. Сендерову

О нем толковали по всем лагерям,

Галдели в столыпинских потных вагонах,

И письма писали о нем матерям,

И бредили в карцере хрипнувшим горлом.

Давно ли сидит он — не помнил никто,

Но знали: делился пайком и заваркой,

И отдал мальцу на этапе пальто,

А в зоне голодных кормил с отоварки.

И, спутав со слухом невнятную быль,

Гадали: за что он влетел в арестанты?

Одни говорили: за то, что любил.

Другие шептали, что за пропаганду.

А он им паек в колбасу превращал,

Лечить их не брезгал — чесотка ли, вши ли.

А женщин жалел, понимал и прощал.

И даже не требовал, чтоб не грешили.

Он боль унимал возложеньем руки,

Учил: вы не звери, пора бы из клеток…

И самые верные ученики

Его продавали за пачку таблеток.

А он говорил: ваши души во тьме,

И что, мол, с вас спросишь.

И гневался редко.

А впрочем, болтали в Бутырской тюрьме,

Что он за донос изувечил наседку.

Одни уходили, отмаявши срок,

Другие амнистии ждали напрасно,

А он под нее и попасть бы не мог,

Поскольку считался особо опасным.

Но четверо зэков, уйдя по домам,

О нем записали, что знали, в тетрадку.

Их тут же забрали, и к новым делам

Подшили их записи — все по порядку.

И взяли его — неизвестно куда.

И где он теперь — в рудниках или ссылке,

А может, под коркой сибирского льда —

Спросите попутчиков на пересылке.

Март 1983

«Кому мечта по всем счетам оплатит…»

Кому мечта по всем счетам оплатит,

Кому позолотит пустой орех…

А мне скулит про бархатное платье,

Вишневое и пышное, как грех.

О, недоступное! Не нашей жизни!

И негде взять, и некуда надеть…

Но как мне хочется!

Резонной укоризне

Наперекор — там, в самой тесноте

Сердечных закутков — цветет отрава

Тяжелых складок, темного шитья…

Ребяческое попранное право

На красоту! Не хлеба, не жилья —

Но королевских небеленых кружев,

Витых колец, лукавых лент — ан нет!

Мой день, как ослик, взнуздан и нагружен,

А ночь пустынна, как тюремный свет.

Но я в душе — что делать! — виновата,

Все шью его, и тысячный стежок

Кладу в уме, застегивая ватник

И меряя кирзовый сапожок.

Апрель 1983

«У изменницы и отступницы…»

У изменницы и отступницы,

У сучка в державном глазу,

У особо опасной преступницы —

Ну и смеху! — режется зуб.

По-цыплячьи стучится, лезет,

Ничего не желая знать.

Что с того, что окно в железе?

Все растет — на то и весна!

Приговор мой ждет утвержденья,

Заседает Верховный суд…

Тут бы хныкать о снисхожденье —

Но мешает крамольный зуб!

Прет наружу целое утро,

И скворцом трещит голова…

Непутевая моя мудрость,

Вот нашла, где качать права!

Что поделать? А завтра обыск!

Обнаружат, подымут вой,

И за то, что не смотрят в оба,

Нагоняй получит конвой…

По инструкции — не положен

Острый, режущий сей предмет!

Как так вырос? Да быть не может!

Да такого в правилах нет!

Ишь, нахалка, что вытворяет!

Это слыханные ль дела?

Где другие — зубы теряют,

Эта — новенький завела!

Может, сунули в передачу?

Может, это хитрый протез

С телекамерой? Не иначе,

Как на денежки НТС!

И пойдут по столам бумаги,

И начальник тюрьмы вздохнет:

— Поскорее бы сплавить в лагерь!

Потерпите еще денек!

Есть у нас на шальных поэтов

Наш гуманный Верховный суд:

Утвердят приговор, и поеду.

Может, крылышки отрастут!

Апрель 1983

«…Сегодня утро пепельноволосо…»

…Сегодня утро пепельноволосо.

И, обнимая тонкие колени,

Лениво наблюдаю птичью россыпь

Во влажном небе…

            Бремя обновлений

Сегодня невесомо: ни печалей,

Ни берега в бездонной передышке.

И ремешки отброшенных сандалий

Впечатаны в скрещенные лодыжки.

И безмятежный взор влекут осколки

Витых ракушек, сохнущие сети,

Песчинки да сосновые иголки,

Да звон и легкость бытия на свете.

Апрель 1983

«Помолчи — проси…»

Помолчи — проси

Не губить — простить,

Помолчи — скажи

Слово — и спаси

Сам себя! Во лжи —

Хочешь? — Воскреси

Униженьем — жизнь!

Ну?! И — хруст в кости.

Но старинной твердости взгляд — ответ,

Голубых кровей отраженный свет,

Гул молчания — княжьего — палачу —

Ни полслова! С телеги — толпе — молчу!

Как суду — ни бровью, так вам — ни стон,

Ни холопский — в четыре конца — поклон!

Привыкать ли: с закинутой головой

К эшафоту — под радостный зверий вой,

Четкой поступью — медленно — по плевкам,

Да по грязной соломе, да по векам;

Не оправдываясь — не пристанет ложь! —

Той же смертной дорогой и ты пройдешь.

И российской совестью — в прорву лет —

Двухголосье молчания грянет вслед.