Влюбленный пленник - [67]

Мубарак откровенно переходил к сути дела:

– Ты напишешь книгу, но опубликовать ее тебе будет трудно. Французы не интересуются арабами. Может быть, немного палестинцами, ведь нас обвиняют в геноциде евреев в Южном Ливане. Вообще-то в твоей стране, а еще в Англии, двух самых антисемитских странах в мире, нас одобряют, но открыто в этом не признаются. У тебя почти нет шансов, что тебя прочтут, но имей в виду: все любят стремительные, короткие фразы. Вот тебе образ: болезненный ребенок должен выпить рыбий жир. Он, улыбаясь, выпивает целый пузырек, потому что его чарует мамин голос. Ради нее он ложка за ложкой пьет эту гадость. Читатели пойдут за тобой, если ты станешь их матерью. Говори голосом нежным и непреклонным.

– Это когда «мягко стелет, да жестко спать»?

– То, что ты ничего не понимаешь в арабах, это само собой, но во французах ты не понимаешь тоже.

Он предложил мне написать сценарий, по которому сам снимет фильм.

– Ты араб или негр?

– Разумеется, я должен был бы иметь соображения на этот счет, но у меня их нет.

За двенадцать лет я был в кино только один раз. Содержание фильма и картинки были сразу же забыты, но осталось воспоминание о вечере, я чувствовал себя туристом в Бангкоке на кушетке у массажиста. Меня приютило кресло-кровать или кровать-кресло: восхитительный провал спинки и легкая приподнятость под локтями. Я с ужасом чувствовал, что попал в сладкую западню. Потушили свет. Мало того, что мое тело погрузилось в постель из пепла – воспоминание школьника, которому рассказывали, что Людовик Святой из смирения пожелал умереть в постели из пепла – я стал чувствовать себя нуворишем, быть может, эмиром, а мой взгляд радовался, когда камера выбиралась из ущелья, карабкалась по отвесной стене, чтобы я из своей пепельной постели увидел гнездо и яйца обыкновенной береговой ласточки. Наверное, это было пиршеством для бедняков, и я отреагировал мгновенно, я поднялся с кресла, сел на ступни лестницы, надеясь, что моя задница, по крайней мере, вновь почувствует шероховатость деревянной скамьи; даже ступеньки были мягкими, и взгляд мой, не выискивая специально, находил детали, единение которых было радостью. Я вышел из кинотеатра. При помощи крупных планов и наездов камеры зрителям покажут смерть палестинцев до достижения полного их (зрителей) блаженства. Причиной поражения палестинцев было отнюдь не стремление фидаинов демонстрировать западному миру свои прекрасные профили.

Мубарак выслушал меня.

– «Мост через реку Квай»[68], что ты об этом думаешь?

– Никто же не присутствовал при победе японцев над англичанами, и к тому же, как вояк можно сравнить со статистами, набранными в Сохо.

– А искусство?

– Не имею никакого понятия об искусстве.

– У нищих бывают радости, каких вы и представить не можете. Умереть от голода ради того, чтобы вы получили выразительную фотографию голодающих. От них есть польза. Они ваше отражение в зеркале в те моменты, когда вы наиболее уродливы. Ты никогда не спрашивал себя, что думает о тебе твое отражение, когда ты поворачиваешься к зеркалу спиной?

– Ты хочешь, чтобы я себя возненавидел?

– Ты был в зале и вот зашел за кулисы. Ради этого ты приехал из Парижа. Но ты никогда не станешь актером.

Магнитное устройство, работающее рядом со мной, должно быть, остановилось. Никакое излучение до меня не доходило.

– Я… нужно посмотреть.

Мне стало стыдно или я спешил? Мубарак исчез.

Похоже, любой знаменитый пейзаж хранит отпечатки восторженных взглядов, когда-либо направленных на него: Пирамиды, Альгамбра, Дельфы, пустыня. Привычки и манеры лейтенанта Мубарака казались словно помятыми оттого, что им столько любовались. Возможно, так казалось одному мне, но здесь, на этих целомудренных базах особенно чувствовалось его стремление нравиться, похоже, он мог очаровать кого угодно и что угодно. Если ему нужно было соблазнить молодого или старого араба, он испытывал на них свои возможности. Поскольку ни один фидаин не мог должным образом оценить то, как обдуманно и сознательно он привлекал внимание к своему телу и различным частям лица – глазам, губам, зубам, волосам – возможно, потому, что каждый обладал теми же сокровищами, но будучи целомудрен и стыдлив, не акцентировал на них внимание, он знал, что лишь я один взволнован – слегка – его присутствием, особенно, когда мы вдвоем шли по лесу. Он догадывался об этом с легко без труда и, садясь на траву, умело подчеркивал линию бедер или, шагая рядом со мной по тропинке, слегка отворачивался, продолжая разговор, расстегивал ширинку, мочился, а снова застегнувшись, протягивал мне сигарету. Палестинцы могли бы, как это звучало по-арабски, «пустить струю» в лесной поросли, но ни один из них не решился бы подать сигарету пальцами, которыми только что вынимал, поддерживал, засовывал обратно свой член.

В Мубараке было так выражено мужское начало – самца из казармы или неблагополучного района – и в то же время это была явная шлюха, я так и не понял, что он делал среди фидаинов, зачем приехал из Судана. Как и многие другие, он учился в Монпелье.

– Когда ты ругал правительство Помпиду, тебе же на все было плевать?