Влюбленный пленник - [54]

«Я предоставляю вам возможность стать трусом. Воспользуйтесь ею, чтобы я мог устыдить всех палестинцев в будущем, и чтобы это легло тяжким бременем на их прошлое».

Так что отказ Абу Али Ияда был предопределен.

Перед лицом смерти не без основания спрашиваешь себя, что такое вечность, надо ли верить в нее и в вечные ценности этого «основания». Можно ли сказать, умереть… ради чего? или, скорее, ради кого, если эти ценности не просто передадутся через смерть, а вызовут к жизни новый смысл существования?

Этим вечером я отвечаю «нет». Героизм бесполезен, потому что может послужить примером. Можно умереть, чтобы ослушаться приказа, чтобы избежать дарованного соблазна.

Про Абу Али Ияда я не скажу больше ничего.

Возможно, из-за умственной лени французов, из-за звучности слова «миллион», или потому, что казалось, будто прежние монеты ведут свое начало от старого франка, а тот, в свою очередь – от луидоров и су старого режима, новые франки с таким опозданием были приняты в повседневным расчетах. Опять отцам достались старые франки, а сыновьям новые. Традиции и склероз: это слова-синонимы? До 1968–69 годов ни ФАТХ, ни какую-либо другую палестинскую организацию всерьез не принимали. Даже слово это было неизвестно. Названия «Палестина» для большинства французов было названием страны, где предприимчивые евреи жили со дня основания мира.

То есть, евреи были там «со времен Авраама и фараонов». Сила ФАТХа, фактор ее присутствия в лагерях, надежда, которую эта организация давала палестинцам, ее сопротивление Хусейну и населению Иордании, поддержка Насера, искренняя помощь короля Саудовской Аравии Фейсала, боязливая поддержка других арабских народов, характер их вождей сделали из ООП и палестинцев ставку в политической игре, столь же важную, что и Лига арабских государств, к которой ООП быстро примкнула. Не собираясь пересказывать все эти разногласия, споры, без которых не обходится ни одно движение сопротивления, скажу только, что с момента своего появления ООП приблизился к Советскому Союзу настолько, что Израиль делал, говорил, писал все для того, чтобы не оставалось сомнений: ООП есть эманация СССР, чуть ли не его прямой родственник. Подобное видение вещей вполне соответствовало американскому представлению о добре и зле. И европейскому. Возможно, это потребует длительных исследований. Советский Союз подобная точка зрения устраивала тоже.

Поскольку назвать все имена невозможно, а выдумывать ничего не хочется, довольствуемся небольшим отступлением. Самопожертвование ради какой-то цели, пусть она кажется нам святой, потому что далека и труднодостижима, настолько возвышенна, что мы никогда не сможем связать ее с нашим привычным укладом жизни; то, что именуется «тылом», это не только «территория за линией фронта, далеко от военных действий», возможно, это самое «далеко» – всего лишь реакция на слова, обозначающие массовую резню, причем, об этих событиях упоминают ради нашего удовольствия репортеры (кадры этого самого «тыла», снятые в специальной студии с помощью телеобъектива, текст, написанный в пресс-службе какого-нибудь посольства, военные сцены с ранеными и погибшими, которые падают, как подкошенные, солдаты, что стреляют стоя, на коленях или лежа – на катастрофу всегда приятнее смотреть издалека или читать про нее, сидя в кресле); а еще «тыл» это место, на которое смотрят без страха, без спешки и без стыда: читая газету, перевернуть страницу с новостями из Азии, чтобы узнать биржевые новости, повернуть выключатель радиоприемника, вернуться к репортажу, в данном случае «не торопиться» равнозначно выражению «получать удовольствие». Солдат, который погибнет, если покинет воронку от снаряда, тот, кто задерживает дыхание, притворяясь мертвым среди мертвых и старясь сделаться невидимым, тот, кто убивает, – они не имеют никакого отношения к «тылу», потому что у них нет выбора, они не могут «не торопиться». Когда вспоминаешь мертвых или умирающих героев, когда мечтаешь, взвешиваешь шансы, умиляешься, даже отождествляешь себя с ними, а главное, волнуешься, это значит, у тебя есть время и условия для всего этого. «Пусть воодушевит меня эта святая идея, ради которой умрет кто-нибудь другой». Это самопожертвование – вещь сложная. Без сомнения, героизм палестинцев достоин восхищения, порой это обыкновенная геометрия, сложный узел расчетов, когда смерть слегка коснулась, но прошла очень близко или далеко, если угодно, настолько точно был выверен жест и траектория этого касания, будь это огибание острых углов, хождение по краю пропасти, атака шашки наголо, провокация, притворство. И все настолько близко, что герой видит эту смерть: она предстает в форме огромного сейфа, в котором хранятся миллионы долларов. Герою неожиданно дается код этого сейфа. Сейф открывается, и пачки купюр превращаются в драгоценные камни, меха, сигары, мерседесы, мазерати, Мэрилин, и это все в порядке вещей. Герой, если у него нет славы Абу Али Ияда или Аль-Кавасме[59], получает золото и хочет иметь его еще больше.

«Если у меня нет ни славы, ни смерти, зачем мне отказывать себе в их эквиваленте в виде награды?»