Влюбленный пленник - [155]

Пока Нидаль переводила мои вопросы на арабский, старуха ей отвечала, а потом Нидаль передавала ее ответ по-французски, у меня было время подумать, я в который раз обводил взглядом комнату, опять искал и опять находил новые черточки прежнего дома, пытался их истолковать. Лицо женщины находилось на уровне моего лица, оно было совсем белым, почти как ее волосы, и я заметил розоватые чешуйки кожи на голове и еще несколько маленьких пластинок хны, такими осыпают волосы невесты утром после свадьбы. Она тихо сказала:

– Кажется, однажды в рамадан мой сын пришел с каким-то иностранцем. Может, это и был француз. Не помню.

– Как зовут твоего сына?

– Хамза.

– Это было в каком году?

– Давно. Очень давно. Год я уже не помню.

– Ты помнишь, что это был Рамадан, но год не помнишь?

– Да, Рамадан.

– Тогда ты должна вспомнить: твой сын, Хамза, к тебе привел француза, а у тебя было ружье на плече…

– Нет, нет, у меня никогда не было ружья.

Я говорил с ней, мы все говорили с ней не то, чтобы мягко, но осторожно, как разговаривают полицейские и следователи, которые, несмотря на раздражение, должны продвигаться медленно, терпеливо, не прямолинейно, успокаивать, идти словно в войлочных туфлях, я думаю, пока у нас все получалось. Мы, Нидаль, ее подруга и я, стали тремя идеальными копами. Я смаковал сладость притворства, я думаю, великие инквизиторы прошлого обладали, а полицейские и следователи обладают сейчас ловкостью птицелова. По ее реакции было понятно: власти когда-то обвинили ее в том, что она носит оружие.

– Хорошо, оружия не было. Твой сын пришел с французом. Он сказал, что этот француз христианин, но в Бога не верит.

Хамза II рассмеялся:

– Хамза тоже совсем не верил в Бога.

– А ты тогда сказала сыну: если он не верит в Бога, надо мне его накормить.

– Да, он ел очень мало. Одну сардинку…

– Две. Две сардинки, два помидора и небольшой омлет. Правда, немного.

Все, кроме нее, засмеялись. Нидаль сказала по-арабски:

– Но эта дама рисует портрет Жана. Он в Аммане, уже неделю, и вообще ничего не ест.

– Твой сын Хамза привел меня к себе в комнату. Показал отверстие у своей кровати, чтобы мы могли спрятаться, ты, твой сын и я, если бы бедуины оказались слишком близко…

После слова отверстие Нидаль перестала переводить. Может, сказалась профессия актрисы, ее умение уловить самый драматический момент, она остановилась, но затем молчание продолжилось ферматой, то есть, первая часть фразы завибрировала, словно повиснув в воздухе, и мне показалось, что вот теперь эта очень тонкая нить порваться не должна. Нидаль продолжила от у своей кровати до слишком близко. Когда фраза оказалась полностью переведена, мать поднялась и протянула мне руку.

– Идем, отверстие еще там, я тебе покажу.

Переводить было уже не надо. Ведя меня за руку и не предлагая другим последовать за нами – чего обычно она делать не решалась, но сейчас ее волнение было не скрыть – она отвела меня, меня одного в соседнюю комнату. Приподняла квадратную заслонку. Встревоженные слухами на улице, двое молодых людей вошли, когда я находился в бывшей комнате Хамзы и стоял, склонившись над этой дырой в полу, о которой помнил все эти четырнадцать лет и которая была словно символом доверия между мною и палестинцами: Халебом абу Халебом, Хамзой, его сестрой и матерью. Я выпрямился, глядя перед собой и сказал по-арабски:

– Это была комната Хамзы.

– Да, – по-арабски ответила мать.

И впервые мне улыбнулась.

Двое молодых людей вновь опустили заслонку, она сливалась с паркетом в комнате. Это были внуки матери и двоюродные племянники Хамзы. Они боялись, что в дом принесли плохие новости из Германии.

Мне вспомнилась фраза Хамзы II «Хамза тоже совсем не верил в Бога». Я подумал, что они, наверное, много спорили с матерью о вере; для нее, мусульманки, это было потрясением? Безбожие своего сына – возможно, вызванное дружбой с Халебом абу Халебом – о чем соседи-палестинцы, разумеется, знали, она в конечном итоге приняла. Или смирилась, я не знаю. Поэтому-то она и сказала: «Если он не верит в Бога, надо мне его накормить», меня надо было накормить в Рамадан, значит, она знала, что христиане едят во время священного месяца. На первый взгляд эта фраза могла бы показаться верхом свободомыслия, на самом же деле она явилась логическим результатом наблюдений за собственным двадцатилетним сыном, ставшим одновременно и атеистом, и бунтарем, пренебрегающим обычаями ислама. Во всяком случае, первые обращенные ко мне слова матери, тогда, давно, теперь казались мне не такими оглушительным, как четырнадцать лет назад, когда я воспринял их как щедрое великодушие, свойственное палестинцам. Они перестали быть для меня символом веротерпимости, обретенной в долгой или стремительной битве. Нет, в моем представлении она не утратила величия, просто я лучше стал понимать, что́ привело ее к такому ответу, ослепительно простодушному. Она была еще палестинкой, но могла бы быть любящей христианской матерью сына-подростка, утратившего веру и, возможно, разум, который хочет есть мясо на страстную пятницу.

– Он работает в Германии.

Она говорила громко, обращаясь то к Нидаль, то к молодой палестинке, нашей спутнице, но все ее слова с этого момента были адресованы мне.