Влюбленный пленник - [151]

– Если собираетесь посетить лагеря, вам потребуется разрешение Министра информации. Но оно у вас уже есть, я ему звонил.

Я как будто перенесся на много лет назад. В 1972 Дауд мне посоветовал поехать в Иорданию не только посмотреть Петру, но чтобы убедиться: два народа – иорданцы и палестинцы – по-прежнему были врагами.

Каким бы заурядным ни было мое путешествие, службы слишком долго выдавали мне разрешение на посещение Петры; зато в Бейруте, в посольстве Иордании я получил визу за несколько минут. Я гордо предъявил ее швейцару в отеле, палестинцу.

– Вы слишком быстро ее получили. На вашем месте я бы не поехал.

А я поехал. Через четыре дня меня попросили – впрочем, это слишком слабое слово – покинуть Иорданию и препроводили к сирийской границе. И вот через четырнадцать лет я появился снова. Директор всемирного банка и его жена встретили меня в аэропорту. Их предупредили из Рабата, и они опасались, что по прибытии в Амман меня арестуют.

– Мы с Жаном поедем в Ирбид одни. Если не сможем пройти в лагеря и нас арестуют, предупредите министра.

Так мы, я и Нидаль, моя палестинская подруга, отправились в Ирбид. В данном случае имя Нидаль принадлежит женщине, белокурой и очень красивой, она ливанка, которая говорит по-арабски и по-французски. Но вообще-то это имя может быть и мужским, полагаю, что Абу Нидаль это мужчина.

Я много говорил о Хамзе, о том времени, когда он сидел в тюрьме, о его пытках, о пустыне Зарка, о его вероятной смерти, о которой мне сказал по-арабски представитель ООП. Я упомянул о его возможной поездке в Германию, возможной, потому что, несмотря на письмо Дауда, так и не понял, как Хамза смог поехать в Германию, а главное – ради чего. Или, может, ради кого?

Палестинское сопротивление не одно, их много. Надо было оказаться в каком-нибудь одном и сделать вид, что ты в каждом; но прежде всего, оказаться в одном по своему выбору и там задержаться. Моим выбором стал ФАТХ.

ФАТХ остался организацией популярной, но поскольку его центр превратился в командный центр, эдакое бюрократическое сопротивление, возможно, и неосознанно, ФАТХ сделался пленником этого другого сопротивления.

Из Намюра в Льеж, из Льежа в Брюссель, к Ла-Маншу дорога безукоризненная; автострада, соединяющая залив Акаба и сирийскую границу, тоже. Из Аммана до Ирбида два часа пути, слева и справа от дороги тщательно возделанные земли. В глубине долины я увидел лагерь Бакаа, где когда-то прожил так долго, к моему удивлению, он находился в ложбине, а в моих воспоминаниях раскинулся на склонах довольно крутого холма. Если город показался мне драгоценностью в обрамлении пейзажа, так это оттого, что я увидел его издали. Особенно, если ехать на высокой скорости в машине с кондиционером: тогда любое убожество, если не касается лично тебя, кажется преисполненным очарования. Глядя в окно машины, я и не подозревался, что вон тот зеленый мох – это изгородь из кактусов, а на ней всякий мусор: старые расчески, зубные щетки, сухие стручки фасоли. Римские развалины Джераша по-прежнему казались бесчувственными и надменными, они будто знали, что к ним специально приезжают латинисты из Ульма, чтобы расшифровать их двухтысячелетние надписи. Нашу машину никто не остановил и видимо по недосмотру мы оказались в Ирбиде прямо посреди палестинского лагеря, который почти не отличался от центра Ирбида, разве что дома были пониже, одно- редко двухэтажные, а улицы, спускающиеся красивыми, словно специально продуманными, уступами, были такими же чистыми, но довольно убогими. В предместье Ирбида дома казались зажиточными, каждый с небольшим садом. А в лагере все двери выходили прямо на улицу.

Чтобы навести справки, Нидаль зашла в первый же дом, перед которым мы остановились, припарковав автомобиль. Прежде чем показать нам нужное направление, хозяйка пригласила нас войти и выпить чаю. Она улыбнулась: «Мы из Назарета», – это была ее вторая фраза. Никакой подозрительности, против которой все пытались меня предостеречь в Аммане и других арабских странах, не было и в помине. Палестинцы не скрывали своих корней. Старик, который стал меня расспрашивать, по-прежнему с улыбкой, подтвердил, что мы, и в самом деле, в лагере, а во всех этих домах живут палестинцы. Никто не сетовал на изгнание, на войну, на денежные трудности, на то, что трудно найти работу. В доме, в котором мы оказались, жила семья, мне показалось, что родственные отношения там довольно запутанные: глава семейства, сам еще вполне нестарый, очень юный зять, солдат иорданской армии, три женщины и множество детей. Я счел нужным упомянуть об этом не просто так, все сведения гости получают, едва переступив порог дома, это своего рода приглашение рассказать, в свою очередь, о себе: кто вы такие? Мы так и сделали, ничего не скрывая, ничего не приукрашивая. Присутствие сидящего на ковре и облокотившись на подушки француза никого не смущало. Им казалось совершенно естественным, что Нидаль переводит на французский их слова, и на арабский – мои. И в этом доверие палестинцев, которые без размышлений следуют внутреннему побуждению. Я никогда не чувствовал себя палестинцем, и все-таки здесь я был у себя. В Аммане – нет. На Ближнем Востоке и не только, везде мне говорили о том, что в лагерях полно полицейских, шпионов, я ожидал увидеть хитрые лица, ожидал, что мне будут задавать множество вопросов, не желая при этом говорить о себе.