Влюбленные женщины - [174]

Он думал о своей работе, только о работе — самом главном для него.

— Вы действительно ее отшлепали? — спросила Гудрун с холодком в голосе.

Посмотрев на нее, Лерке прочел вызов в глазах женщины.

— Да, и сильнее я никого не бил в своей жизни. Пришлось. Выхода не было. Иначе я никогда бы не закончил работу.

Некоторое время Гудрун не спускала с него больших, налитых темнотой глаз. Казалось, она хотела проникнуть в его душу. Потом опустила взор, так и не сказав ни слова.

— Зачем вы сделали Годиву такой юной? — поинтересовался Джеральд. — На коне она выглядит такой маленькой — сущее дитя.

Странная судорога исказила лицо Лерке.

— Так и есть, — ответил он. — Но мне не нравятся те, что крупнее и старше. Девушки прекрасны в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать — потом они меня уже не интересуют.

Воцарилась тишина.

— Но почему? — не выдержал Джеральд.

Лерке пожал плечами.

— Просто не нахожу их интересными или красивыми — для работы они не годятся.

— Вы хотите сказать, что после двадцати женщина не может быть красивой? — спросил Джеральд.

— Для меня — не может. До двадцати она худенькая, свежая, нежная, изящная. После — какой бы ни была — для меня она не существует. Венера Милосская[170] — буржуазка, и все остальные тоже.

— Вы сами тоже не любите женщин после двадцати? — спросил Джеральд.

— Женщины в этом возрасте не представляют для меня интереса — ведь для моего искусства они не подходят, — раздраженно ответил Лерке. — Да, я не нахожу их привлекательными.

— Однако вы эпикуреец, — саркастически рассмеялся Джеральд.

— А как насчет мужчин? — неожиданно спросила Гудрун.

— Они хороши в любом возрасте, — ответил Лерке. — Мужчина должен быть большой и могучий — неважно, молодой он или старый, лишь бы был крупным, даже массивным, с идиотской мускулатурой.

Урсула вышла одна в чистый мир, преображенный свежевыпавшим снегом. Но сверкающая белизна вызывала боль, она чувствовала, как от холода цепенеет душа. В голове мутилось.

Неожиданно Урсула решила уехать. Ее словно озарило: нужно перебраться в другое место. Среди этих вечных снегов она чувствовала себя обреченной, будто не существовало ничего другого.

А теперь, словно чудом, она вдруг вспомнила, что внизу — темная, плодородная земля, к югу растут апельсиновые рощи и кипарисы, оливковые деревья, падуб, вздымающий превосходную густую крону на фоне синего неба. Какое чудо! Существовал не один только этот безмолвный, замерзший мир среди горных вершин! Отсюда можно уехать и забыть про него. Можно уехать.

Ей захотелось тут же воплотить это чудо в жизнь. Захотелось немедленно расстаться с этим снежным миром, ужасными и неподвижными ледяными вершинами. Захотелось увидеть тучную землю, вдохнуть запах плодородной почвы, посмотреть на вечнозеленые растения, почувствовать, как отзывается завязь на тепло солнечных лучей.

Полная надежд Урсула радостно вернулась в гостиницу. Беркин читал, лежа в постели.

— Руперт, я хочу уехать отсюда, — выплеснула она на него переполнявшие ее чувства.

Беркин внимательно посмотрел на нее.

— Ты уверена? — мягко спросил он.

Урсула села на кровать рядом и обвила его шею руками. Удивительно, как мало поразило его это сообщение.

— А ты разве не хочешь? — спросила она с волнением.

— Я не думал об этом, — ответил он. — Но уверен — хочу.

Урсула неожиданно выпрямилась.

— Мне здесь все ненавистно, — заявила она. — Ненавижу снег — он такой неестественный, и свет он отбрасывает неестественный — какое-то мертвенно-призрачное очарование, и чувства в людях вызывает ненатуральные.

Беркин лежал, посмеивался и размышлял.

— Что ж, можно уехать, — сказал он. — Поедем в Верону завтра же, отыщем Ромео и Джульетту, посидим в амфитеатре. Идет?

Урсула смущенно и робко зарылась лицом в его плечо. На кровати лежал абсолютно свободный человек.

— Идет, — ответила она, чувствуя огромное облегчение. Ее душа словно обрела новые крылья — теперь, когда она увидела, что он открыт остальному миру. — Мы сами станем Ромео и Джульеттой. О, любимый!

— Но сейчас в Вероне дуют холодные ветры с Альп, — заметил Беркин. — Мы будем вдыхать запах снега.

Урсула выпрямилась и посмотрела ему в глаза.

— Так ты рад, что уезжаешь? — с тревогой спросила она.

Непроницаемые глаза его смеялись. Урсула уткнулась лицом в мужскую шею и, прижимаясь к нему, взмолилась:

— Не смейся надо мной, не смейся!

— Это еще почему? — рассмеялся Беркин, обнимая ее.

— Не хочу, чтобы надо мной смеялись, — прошептала она.

Целуя нежные, пахнущие дорогими духами волосы, он продолжал смеяться.

— Ты любишь меня? — спросила Урсула шепотом — очень серьезно.

— Да, — смеясь, ответил Беркин.

Неожиданно она подняла губы для поцелуя. Ее губы напряженные, подрагивающие, тугие, его — мягкие, сильные, нежные. Поцелуй длился несколько мгновений. Тень печали накрыла его душу.

— Твои губы такие жесткие, — сказал он с легким упреком.

— А твои — мягкие и нежные, — радостно отозвалась она.

— Почему ты всегда их сжимаешь? — с сожалением спросил Беркин.

— Не обращай внимания, — быстро ответила она. — Просто привычка.

Урсула знала, что он ее любит, не сомневалась в этом. И все же не могла допустить давления, не хотела никаких допросов. Она отказывалась от себя ради наслаждения быть любимой и знала, что хотя Беркина это радовало, но к радости примешивалась и печаль. Урсула уступала его энергии, но не была собой — не осмеливалась полностью раскрыться и встать рядом такой же духовно обнаженной и сильной, как он, — не приспосабливаясь, а всецело ему доверяя. Она отдавала ему себя или завладевала им, получая от этого радость. Он доставлял ей огромное наслаждение. Но они никогда не были полностью вместе — один всегда находился немного в стороне. Тем не менее, Урсула была счастлива в предвкушении будущего, веселая и независимая, жизнерадостная и свободная. Да и Беркин пока оставался спокойным, нежным и терпеливым.