Влюбленные женщины - [170]

Были незамедлительно обсуждены и технические детали. На Гудрун все произвело большое впечатление.

— Как прекрасно, что существуют такие фабрики! — воскликнула Урсула. — Остальное здание не хуже?

— Не хуже, — подтвердил Лерке. — Фриз — только часть общего архитектурного замысла. Да, проект замечательный.

Он как-то напрягся, пожал плечами и продолжал:

— Скульптура и архитектура должны идти рука об руку. Прошло время бесполезных скульптур и картин на стенах. Кстати, скульптура всегда — часть архитектурного замысла. Церкви превратились теперь в музейное понятие, мы занялись индустриализацией, так давайте превратим наши рабочие места в произведения искусства — пусть наши фабрики станут нашими Парфенонами, ессо[155]!

Урсула задумалась.

— Думаю, действительно нет необходимости работать в уродливых зданиях.

Лерке тут же взвился.

— Вот именно! — воскликнул он. — Вот именно! Нет не только необходимости в них, напротив — их уродство в конечном счете вредит самой работе. Люди не смогут безболезненно мириться с этим кошмаром. Они начнут чахнуть и хиреть. А это не на пользу работе. Рабочие решат, что уродлива сама их деятельность — орудия производства, трудовой процесс, в то время как индустрия и труд на самом деле прекрасны. Люди перестанут работать, потому что труд станет для них до такой степени невыносим, что их будет тошнить от него, они предпочтут голодать, и тогда наступит конец цивилизации. Мы увидим, что молот служит только разрушению, мы это увидим. Но пока у нас еще есть возможность строить прекрасные фабрики, прекрасные заводы, у нас есть шанс…

Гудрун лишь частично понимала, что он говорит. Она чуть не плакала от досады.

— Что он сказал? — обратилась она к Урсуле.

Урсула кратко пересказала, иногда запинаясь. Лерке следил за лицом Гудрун, стараясь понять, что она об этом думает.

— Значит, вы считаете, что искусство должно находиться в услужении у промышленности? — спросила Гудрун.

— Искусство должно толковать индустриализацию, как раньше оно толковало религию, — ответил скульптор.

— И ваша ярмарка дает такое толкование? — не унималась Гудрун.

— Конечно. Что делает человек, попав на такую ярмарку? Он как бы становится двойником машины — теперь не он управляет машиной, а она им. Он наслаждается механическими движениями своего тела.

— И нет ничего, кроме труда — механического труда? — спросила Гудрун.

— Ничего, кроме труда! — повторил Лерке, подавшись вперед, в его черных глазах блестели крошечные световые точки. — Ничего, кроме этого — обслуживать машину или наслаждаться ее ходом; движение — это все. Вам, видно, не приходилось работать ради куска хлеба, а то вы бы знали, какой бог управляет нами.

Гудрун задрожала и густо покраснела. К глазам почему-то подступили слезы.

— Я работала не ради куска хлеба, но я работала, — с вызовом сказала она.

— Travaill — lavorato?[156] — спросил Лерке. — E che lavoro — che lavoro? — Quel travail est-ce que vous avez fait?[157]

Он говорил на смеси итальянского и французского, инстинктивно переходя на иностранный язык в разговоре с ней.

— Вы никогда не трудились так, как трудится большинство людей, — насмешливо сказал он.

— Трудилась, — возразила Гудрун. — И сейчас работаю. Зарабатываю себе на жизнь.

Лерке замолчал, внимательно глянул на нее и прекратил разговор. Ему казалось, что она ведет легкомысленный образ жизни.

— Ну, а вы работали как все? — спросила Урсула.

Лерке недоверчиво на нее посмотрел.

— Работал, — грубовато ответил он. — Я знаю, что такое лежать в постели три дня, потому что нечего есть.

Гудрун не спускала с него больших серьезных глаз — они, словно щипцами, вытягивали из него признание. Вся его натура противилась подобным исповедям. Однако устремленные на него большие серьезные глаза открыли какой-то клапан внутри, и неожиданно для себя он заговорил:

— Отец не любил работать, а матери у нас не было. Жили мы в Австрии, в польской ее части. Как мы жили? Ха! Как-то жили. В комнате обитали еще три семьи — каждая в своем углу, а в середине комнаты ватерклозет: кастрюля, прикрытая доской, — ха! У меня было два брата и сестра, иногда у отца появлялась женщина. Он был свободным человеком — по-своему, задирал всех мужчин в городке — гарнизонном городке, — хотя был коротышкой. И ни на кого не хотел работать, так себя настроил и не работал.

— А как же вы жили? — спросила Урсула.

Он взглянул на нее — и тут же перевел глаза на Гудрун.

— Вы понимаете? — спросил он.

— И достаточно много, — ответила она.

Их глаза на мгновение встретились. Потом он отвернулся. И больше ничего не сказал.

— А как вы стали скульптором? — спросила Урсула.

— Как я стал скульптором… — Лерке задумался. — Dunque[158], — в его речи появилось нечто новое, и он перешел на французский. — Я подрос и стал воровать на рынке. Потом пошел работать — ставил клеймо на глиняные бутылки, прежде чем их высушивали. На фабрике по производству керамических изделий. Там сам стал лепить. Но со временем мне все это надоело. Я валялся на солнышке и не ходил на работу. Потом пешком отправился в Мюнхен, оттуда в Италию и все время попрошайничал.

Итальянцы были очень добры ко мне — добры и благородны. От Бозена