Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - [98]
Швейцарец, понятное дело, уже начинал проявлять признаки нетерпения.
— Подождите, — сказал я ему. — У меня к вам есть еще вопрос. Касательно другого вашего соотечественника, Роже Федерера, великого теннисиста. Он в каком-то смысле бог. Но зачем он без конца носил на Уимблдоне этот дурацкий блейзер кремового цвета? Никогда не носите кремовый блейзер с шортами или дхоти. Это же одно из самых элементарных правил одежды. Так почему же он так делал? Ответьте. И тогда мы получим ответ на все остальные вопросы. Понять этого было нельзя — вот почему это был вопрос, который мог бы стать ответом на все остальные.
С тех пор я всегда ходил гулять в дхоти. Мои белые ляжки вскоре стали такими же коричневыми, как и голени. Я даже перестал сознавать, что одет таким образом. Я чувствовал себя отлично, очень естественно и настолько прохладно, насколько это вообще возможно в той местности, где можно ощущать лишь страшную жару. Проходя мимо парочки бхангующих хиппи, я услышал, как один из них сказал:
— Боже, это же Шуман-зе-Хьюман[199].
Чуть дальше я встретил своего друга, того, в чьи глаза я недавно смотрел. Я помахал ему, но он, кажется, меня не узнал — возможно, потому, что я изменился до неузнаваемости, хотя, на мой взгляд, я все еще был узнаваемо собой. Но вероятнее всего, он просто ничего не помнил, потому что не имел памяти. Обладание воспоминаниями тоже было одной из форм привязанности, одной из форм желания. Лично я в них больше не нуждался.
Кстати о воспоминаниях. Я забыл упомянуть, что Лалин и Даррелл уехали из Варанаси. Они отправились в Раджастан, а после в Джайпур и Джайсалмер — город в пустыне. Они не то полетели на самолете, не то поехали на поезде до Джайпура или Джодхпура. Лалин спросила, не хочу ли я поехать с ними, но у меня не было ни малейшего желания покидать Варанаси.
— Быть в Варанаси — значит быть везде, — сказал я. — Этот город — космограмма и мандала. Когда ты уже все испытал и пережил, это, наверное, самое нескучное место на земле. И что особенно важно, блины в «Лотос-лаунже» со временем не становятся хуже.
— Нам за тебя как-то неспокойно, — сказала Лалин.
— За меня? Как мило с вашей стороны. Вот только не знаю почему. Кажется, я начинаю тут приживаться.
— Просто… ты кажешься…
— Что? Ты же не собираешься опять обвинить меня в том, что я живу, как обезьяна? Это уже в прошлом, обещаю. Я даже подумываю выучить санскрит. Обезьяну ты за этим занятием уж точно не застанешь.
— По крайней мере, чувство юмора у тебя пока на месте.
— На самом деле это мне нужно за тебя беспокоиться.
— Это еще почему?
— Даррелл.
— А что с ним такое?
— Он из ЦРУ.
— Из ЦРУ?!
— Я подозревал это с того момента, как его увидел. Теперь я в этом уверен.
— Ну, тогда он рекламирует их с самой лучшей стороны, — сказала она, ничуть не обеспокоенная.
— Я знаю. Я и сам подумываю к ним завербоваться.
— Тебя не возьмут. Ты ненадежен с точки зрения госбезопасности.
— А если Даррелл замолвит за меня словечко?
Лал с улыбкой погладила меня по голове:
— У тебя отрастают волосы. Такие пушистые — настоящий гусенок.
Хорошо она это сказала, подумал я.
— Пушистый, как гусенок, и гладкий, как выдра. Это будет отныне моим девизом.
Мы обнялись на прощание.
— Ой! — Это я наступил на ее обутую в сандалету ногу.
— Извини. Я такой неуклюжий.
— Ничего страшного.
С Дарреллом мы тоже обнялись. Я не наступал ему на ногу, а он не стал гладить меня по голове и говорить, что я пушистый, как гусенок. Зато я сказал ему, что теперь, когда они стали парой, Лалин пора начинать носить телятину. Поскольку мы расставались, я сфотографировал их на память на террасе «Вида на Ганг». Они сняли солнечные очки и стояли, обняв друг друга за талию и улыбаясь. Над головой пролетели какие-то птицы. Фотография получилась хорошая и вместе с тем совершенно обычная. На заднем плане текла великая река, широкая, неподвижная. Мне было грустно, что мои друзья уезжают, и вместе с тем совершенно все равно. Как и все остальные, они были здесь только проездом, только в гостях. То же самое относилось и ко мне. Хоть я и был здесь и не собирался никуда уезжать, я тоже был лишь гостем, и просто проездом, пушистый, как гусенок, гладкий, как выдра.
