Влиятельные семьи Англии - [95]

под девизом «вам никогда не жилось так хорошо». Более того, ее евреи ассимилировались и интегрировались в местное общество, но она чувствовала, что ее евреи уже не те, да и ее Англия уже не та. Еще в молодости у нее случались моменты, когда рушились ее иллюзии. «Любопытный факт, – сказала она, – молодежь вокруг нас гораздо больше жалуется на усталость, чем мы, старики». Сама она не знала устали и не рассчитывала на покой даже в ином мире. «На смерть, – говорила она, – надо смотреть как на новую возможность приносить пользу и в вечной жизни».

Это могло бы стать ее эпитафией.

Глава 19 Эдвардианцы

У Макса Бирбома есть карикатура: пять фигур стоят в вестибюле Букингемского дворца вскоре после восшествия на трон Георга V. Все в вечерних костюмах. Все чего-то с опаской ждут. У всех огромные носы и гротескный вид. Все они евреи – Эдвард Лоусон, Эрнест Кассель, Артур Сассун, Альфред и Леопольд де Ротшильд. «Нам здесь будут рады, как раньше?» – думают они.

Все пятеро были друзьями и конфидентами Эдуарда VII. Он обедал у них в домах, стрелял куропаток на их охотничьих болотах, загонял оленей в их лесах, ночевал в их особняках, и все они тоже бывали гостями в Букингемском дворце. Но Эдуард умер, и королем стал Георг. Будут ли им рады во дворце, как раньше?

Прошло немногим более полувека с тех пор, как британские евреи полностью эмансипировались, но и после того, как пали официальные преграды, остались стоять социальные. Евреи, пусть даже самые ассимилированные, культурные, влиятельные или богатые, по викторианским понятиям всегда оставались евреями, всегда были слегка подозрительны и зловещи, все так же оставались чужими. К концу правления Виктории евреи заседали и в палате общин, и в палате лордов, но их не было при дворе – пока Эдуард не открыл для них дворцовые ворота.

Его поведение удивило сородичей-монархов в Европе и вызвало негромкий ропот даже в самой Англии. Карикатура Бирбома – всего лишь один пример, были и другие. «Король в роли короля, – замечала одна видная фигура лондонского общества, – гораздо полезнее, нежели раньше в роли принца Уэльского. Он человек способный, но вот вокруг него вечно трется компания евреев и типов со скачек». Евреи и типы со скачек – это нередко были одни и те же люди.

Как-то раз к королю заглянул один епископ и обнаружил веселое экуменическое сборище: «Я пришел, когда все пили чай… любопытный винегрет. Два еврея, сэр Энтони де Ротшильд с дочерью; бывший еврей Дизраэли; римский католик полковник Хиггинс и итальянская герцогиня, ныне англичанка, с дочерью, воспитанной в католичестве, а теперь обратившейся в протестантство; ассортимент молодых лордов и епископ.»

Эдуард отчасти разделял глубокую привязанность своей матери к Дизраэли, и теоретически возможно, что из-за этого был расположен к евреям в целом, однако самое простое объяснение состоит в том, что принц оказался человеком более широких взглядов и терпимым. Он выбирал людей ради них самих, а не ради их предков. Его не так интересовали убеждения человека, как его характер, не так его происхождение, как его оригинальность.

В 1869 году Виктория отказала Лайонелу де Ротшильду в пэрстве, потому что он нажил состояние на иностранных займах и удачных спекуляциях. Ко времени Эдуарда такие соображения уже не были препятствием. Более того, иностранные займы позволили Лондону занять господствующее положение на финансовом рынке. Капитализм и капиталисты достигли своего апогея, и приближенные к Эдуарду евреи были среди них одними из первых. Они отличались исключительной щедростью – можно сказать, эта необыкновенная щедрость была их характерной особенностью. Они были прекрасными охотниками и наездниками; они владели большими поместьями и великолепными конюшнями; они радушно принимали гостей, но в первую очередь все были непомерно, безумно, неимоверно богаты, а король был очарован деньгами и людьми, которые умели их делать. «Двор принца», как называл его Дизраэли, был открыт для всех талантов, и их талантом были деньги. И то, что они евреи, было не большим недостатком, чем еврейство Сары Бернар, с которой король тоже дружил. На их еврейство смотрели как на эксцентричность, которая так часто встречается у очень богатых и очень талантливых, хотя, конечно, оно не было и преимуществом.

Многие евреи, понимаясь по социальной лестнице, как и раньше, отказывались от своей веры ради пользы дела, нередко вместе с родовой фамилией, и в тех случаях, когда отказ не был сознательным выбором, это казалось естественным ходом вещей.

Эдвард Лоусон при рождении получил имя Леви. Он был сыном лондонского печатника, который приобрел «Дейли телеграф» в уплату просроченного долга, взял фамилию Лоусон и некоторое время жил под именем Леви-Лоусон, пока ему не присвоили пэрство и титул лорд Бернем. Где-то среди всех этих смен фамилий он успел сменить и веру и в 1916 году умер прихожанином англиканской церкви.

Кассель, по словам официального биографа Эдуарда, был «ближайшим другом короля» – этот факт озадачивал многих его современников. Дело не в том, что он был евреем, в конце концов, при дворе были и другие евреи; дело не в том, что он был немец, были там и другие немцы. А дело в том, что он был всем тем, чем не был и не хотел быть король. Марго Теннант, хорошо знавшая Касселя, вспоминала его как человека строгого. «Он не болтал о пустяках», – сказала она, король же не говорил ни о чем другом. Кассель терпеть не мог сплетни, король их обожал. Кассель был серьезен, король – фриволен. Что же в таком случае их связывало? Есть догадка, что Кассель исправлял несоответствие между доходами и тратами короля.