Влиятельные семьи Англии - [82]

«Я иногда жалею людей, которые приходят на чай и обычно уходят с недоумением на лицах, – писал Стивен. – Разговор о политике или экономике они еще могут стерпеть, но искусство с Эйнштейном в один день – для них уже слишком». Интересно, как хорошо Луиза разбиралась в Эйнштейне, ведь ее не учили математике, и вряд ли она понимала квантовую теорию. Однако она была твердо уверена в том, что нужно прилагать усилия, и даже в старости старалась держаться в курсе последних идей и продолжала осыпать де Глена плодами своей эрудиции.

Найджел поступил в Хэрроу, Стивен – в Итон, потом оба – в Кембридж. Найджел, пожалуй, более живой из двоих, был компанейским парнем, президентом университетских тори, имел дорогие вкусы к быстрым машинам и легкомысленным развлечениям, и его часто видели на скачках по соседству и охотничьих балах. В 1931 году, когда ему было двадцать три, рухнул небольшой самолет, на котором он летел, и Найджел мгновенно погиб. Луиза, у которой здоровье уже пошатнулось, совсем слегла и, опираясь на подушки, молча смотрела на свой любимый Кент, а по комнате были расставлены зеркала, чтобы ей было видно больше. Через два месяца она умерла.

Теперь все заботы сосредоточились на Стивене, что, наверное, было невыносимо, но мы видим его цельным, здоровым, чрезвычайно трезвомыслящим юношей, веселым, оптимистичным, легко находящим себе занятия по вкусу и в городе, и в деревне: «Я играл в крикет за Шорем… Все было очень мило и патриархально, там были явно мне рады; кажется, работяги наделяют местных помещиков каким-то романтическим ореолом».

В 1933 году он стал адвокатом. Как сын сэра Герберта и внук сэра Бенджамина Коэна, он чувствовал, что обязан участвовать в делах еврейской общины, и был активным членом Совета попечителей, почетным служителем Объединенной синагоги, состоял в правлении Еврейского колледжа, образованного в 1855 году для обучения ортодоксальных иудейских священнослужителей. Сам он по образу мыслей и жизни не имел ничего общего с ортодоксальной религией. За исключением родных, он мало был связан с евреями и вовсе никак – с иудаизмом, и его преданная тетушка Ханна сочла необходимым объяснить, какую роль он играл в упомянутом ортодоксальном заведении: «Справедливости ради надо сказать, что, хотя он не симпатизировал очень ортодоксальным взглядам, у него были твердые принципы, и он испытывал глубокий интерес и надеялся со временем оказать какое-то модернизирующее влияние. В этом, как и в других вопросах, он верил, что новое нужно создавать на фундаменте традиции, а не порывать с нею».

Когда разразилась Вторая мировая война, он пошел в армию, как до когда-то его отец и дядья. Его зачислили в полк Западного Кента, и он стал батальонным офицером разведки. В 1941 году его перевели в штаб Восточного командования, и там его ждало новое начальство со своей новой метлой: «Занимался армейскими переменами; как вы знаете, у нас тут новый генерал, довольно молодой для генеральского звания, кажется, ему пятьдесят один год, и говорят, что он какой-то гений; во всяком случае, парень смелый и забияка, а зовут его Монтгомери».

В Восточном командовании ему стало скучно, и в 1942 году он обратился с просьбой о переводе в Индийскую армию, считая это самым быстрым путем к активной службе.

В том же году в Синде произошло восстание экстремистской религиозной секты под предводительством ее наследственного вождя Пира Пагаро. Восстание подавили, Пира арестовали и ввели комендантский час. Стивена как адвоката вызвали в управление военного прокурора и велели подготовить дело против Пагаро. Он уже был под судом прежде, после того как возглавил неудавшийся мятеж в 1930 году. У него, писал Стивен, были «самые удивительные глаза, здесь их называют „богоданными”». В 1930 году на разбирательстве Пагаро так загипнотизировал свидетелей обвинения, что они не стали давать показаний против него и дело развалилось. На этот раз власти не стали рисковать и назначили особое слушание, на котором ни свидетели не видели его, ни он – их. Собранные Стивеном улики решили дело, Пира признали виновным и повесили.

Через несколько дней Стивен слег с внутренним абсцессом, который не поддавался лечению, и умер в феврале 1943 года, за несколько дней до тридцатидвухлетия. Армейский друг писал его родителям: «Думаю, что короткая жизнь Стивена имела особенно важное значение в эти дни, когда ваш народ постигли неописуемые страдания и когда чуме антисемитизма все еще не положен предел. Своим воспитанием в вашем сельском доме, учебой в Итоне и университете и теперь своей смертью Стивен был в самом сердце и средоточии английских традиций. И в то же время он гордился тем, что еврей. На свете не найти лучшего примера подлинной любви к родине, столь противоположной той дешевой имитации, с какой мы ведем бой сегодня. Множество друзей Стивена по Кембриджу, его полку и другим местам навсегда запомнят его как ответ на подлую и глупую критику вашего народа».

Это письмо, верное до последнего слова, все же не передает главной страсти в жизни Стивена – его любви к Англии и особенно Кенту. Их можно увидеть в этом небольшом стихотворении, которое он сочинил, когда ему было лет двадцать, и сама его неуклюжесть – знак истинного чувства: