Влиятельные семьи Англии - [80]

Лайонел часто проводил выходные в Клифтоне, модном тогда курорте, и подружился с директором колледжа Персивалем. Клифтон-колледж в то время не имел королевской хартии, и Персиваль попросил Лайонела как члена парламента похлопотать о том, чтобы колледж ее получил. Лайонел посчитал, что это ему по силам. В то же время и Лайонелу было кое-что нужно от него: такое место, где еврейские мальчики могли бы пользоваться всеми благами английского образования, предоставляемого публичной школой, в то же время не ставя под угрозу свое вероисповедание. Нельзя ли учредить в Клифтоне Еврейский дом?

Сам Персиваль уже какое-то время задумывался об этом, так как его беспокоило, что в его заведении уже немало учеников-иудеев, которые не могут ни участвовать в богослужениях вместе с англиканами, ни соблюдать собственную религию. Клифтон получил свою хартию, и в 1879 году там открылся Еврейский дом. И тогда Клифтон превратился в Итон для Родни.

Позднее еврейские интернаты появились в Хэрроу, Челтнеме и школе Перса в Кембридже, но Еврейский дом в Клифтоне продержался дольше всех, возможно из-за замечательной династии Полаков – директоров, возглавлявших его с 1890 года.

Лайонел считался важным авторитетом по организации и финансированию железных дорог и турецким финансам. Этот человек, невысокий, коренастый, с бородой и огромным лбом, смотревший на мир сквозь толстые стекла очков, был уважаемой в Сити фигурой. Вместе с его братом Бенджамином такой же внешности и телосложения они походили на Труляля и Траляля. Оба были респектабельными, флегматичными, довольно угрюмыми типами. Их отец, по словами дочери Бенджамина Ханны, был «суров и ужасный ортодокс», и сыновья унаследовали от него большую часть его суровости, если и не ортодоксальности. Их манеры и наружность были очень английскими, они практически воплощали в себе эталон викторианской haute bourgeoisie[66] и в своих контактах с окружающим миром вели себя как образцы хладнокровия. Между собой они обычно вели себя оживленнее, и Ханна вспоминает, как однажды кто-то зашел в контору «Луис Коэн и сыновья» с большой хризантемой в петлице и «Коэны разговаривали так быстро и яростно, что с нее сорвало все лепестки».

Эти воспоминания взяты из книги Ханны Коэн Changing Faces, «Меняющиеся лица», в которой она с нежностью нарисовала довольно очаровательный портрет своей семьи в самом ее викторианском расцвете.

В начале XIX века вся семья – отец, сыновья с женами – жили в Сити одним тесным анклавом. Следующее поколение разъехалось по Кэнонбери, Блумсбери, Мэрилебону и дальше, вплоть до самого деревенского Бейсуотера. Старейшина семьи, переезжая от одного сына к другому, дивился тому, как растет их благосостояние. «Дворцы, – твердил он себе под нос, – ей-богу, сущие дворцы».

Жанетт, внучка Барента Коэна, вышла за Дэвида Саломонса, который стал первым евреем – лорд-мэром Лондона. Его избрание вызвало в семье большое возбуждение: «Милая Жанетт провела с нами субботу и воскресенье, так как ее муж был занят со всякими знаменитостями в Мэншн-Хаус».

Все были убежденными лоялистами и еще более убежденными роялистами. Ханна Мертон, другая внучка Барента, держала «фотографии королевского семейства в золоченых рамках… рядом с самыми любимыми снимками родных».

Третья внучка, Харриет, вышла за Джона Уэгга, основателя банкирского дома «Герберт Уэгг и Кº», который теперь входит в группу Schroders. Четвертая вышла за С. Джозефа, коммерсанта из Нью-Йорка.

В «Меняющихся лицах» много болтовни и суеты, одна невестка сменяет другую, приезжая в изукрашенных каретах с ливрейными лакеями, чтобы провести солнечный денек за сплетнями и чаепитием. Там можно прочесть о долгих путешествиях за границей, особенно для того, чтобы отточить образование дочерей. Конечно, их главной целью был брак, но сначала они должны были овладеть одним или двумя иностранными языками, еще их учили вышивке, живописи и игре на фортепиано, невзирая на способности или отсутствие таковых, пению, если позволял голос, и умению устраивать приемы в семейном салоне, которые случались нередко. Их побуждали посещать бедных, но не очень часто и не без некоторых опасений из-за болезней, обычных для бедных районов города. Много времени оставалось для сплетен, обмена секретами, радостной болтовни, приятного флирта. Более суровый мир коммерции, политики и общественных дел оставался сыновьям, но порой врывался и в безмятежную жизнь дочерей. Мы узнаем, что Ханна Мертон, к примеру, была встревожена и озадачена сообщениями об антисемитизме в Европе: «…когда мир все поверял религией, евреев осуждали, поскольку они осуждали христианскую веру; теперь же все и всем предлагают талант и мастерство, и евреи, например в Германии, проявляют несоразмерно большую долю таланта и мастерства, на них открывают травлю».

Но подобные тревоги проносились, словно легкие облака. Главные приятные волнения жизни вращались вокруг семьи и друзей. В 1869 году все пришли в восторг от известия, что Бенджамин Коэн, в двадцать пять лет уже партнер фирмы «Луис Коэн и сыновья», молодой человек с политическими амбициями и способный их осуществить, привлекательный, но не щеголь, собирается обручиться. Но с кем? Информация просочилась: это дочь Ханны Мертон Луиза, внучка Леви Барента Коэна, как и сам Бенджамин.