Влиятельные семьи Англии - [173]

Леди Энрикес не краснеет от таких заявлений. Она ненавидит ложь во всем, даже ложную скромность, но отвергает любые намеки на то, что личный вклад ее мужа в благополучие Ист-Энда был не так велик.

Ей казалось, что он заключает в себе нечто божественное, и если он и не находился в непосредственном общении с Богом, то наверняка был им вдохновлен. Однако в то же время Зайчик, как он называл жену, обладала определенной тонкой способностью одерживать над ним верх, что по временам выводило его из себя. «Зайчик, ради бога, оставь же меня в покое!» Но за вспышкой следовало горькое чувство вины и просьбы о прощении, ибо он ненавидел свои приступы гнева, а они случались нередко в его последние печальные, омраченные болью годы.

Леди Энрикес по-прежнему живет в тесной квартирке с низкими потолками, где они с Бэзилом провели свои самые счастливые годы, и теперь она превратилась в настоящий музей ее мужа: повсюду его книги, бумаги (он хранил копии всех написанных писем), мебель, медали и награды, сборник проповедей, обрезки волос после его первой стрижки. Со всех сторон он глядит со своих фотографий: вот Бэзил в армии, вот Бэзил с королевой, Бэзил с мальчиками, Бэзил в день свадьбы. Среди них выделяется большая картина в ярких красках: торжественные похороны, его гроб водружен на подмостки, а вокруг целое море цветов и венков. Он умер 2 декабря 1961 года.

За несколько лет до того, когда у него обнаружили рак, он думал, что конец его уже близок. «Я был готов к смерти, – писал он, – и ничуть не боялся». К своему последнему дню он подошел все с тем же спокойным смирением. Более того, само его хладнокровие внушало мысль, что он еще надеялся на выздоровление.

За долгие годы работы в поселении Бэзил вовлек в участие многих представителей Родни, включая Синди Франклина, Бена Мокатту, Филипа Уэйли и Уолтера Сэмюэла.

В частности, Франклин, хотя и состоя партнером в «Сэмюэл Монтегю и Кº», проводил едва ли не большую часть времени в поселении и, как Энрикес, фактически жил там. Будучи холостяком, он даже не пользовался привилегией отдельной квартиры, а поселился в холодной комнате, окно которой выходило на еще более холодный и неприглядный закоулок. Как и Энрикес, он получал удовольствие, которое обычно приносит семейная жизнь, от общения с мальчиками и, как и тот, был особенно близок со своей матерью.

Как-то раз, когда Франклину было уже за семьдесят, он лежал в больнице тяжелобольной, и в палату вошла медсестра со снотворным и стаканом воды.

– О, я сейчас не могу это принять, – сказал он, – мама может прийти в любую минуту.

– Ваша мама?

– Она вот-вот придет.

Медсестра печально кивнула, явно считая, что пациент бредит, но твердо стояла на своем, и больной принял таблетку и заснул. Через минуту в палату вплыла его мать Генриетта Франклин, которой тогда шел девяносто шестой год.

Также в окружение Бэзила входил его племянник Роберт Энрикес, бледный, небольшого роста и нездорового вида юноша, выпускник школы в Рагби.

Да, это та самая школа в Рагби, которая фигурирует в «Школьных годах Тома Брауна»[108] (написанных около 1857 года), и, когда Роберт поступил туда через некоторое время после Первой мировой, обстановка почти не изменилась. Ему на собственной шкуре довелось испытать всю травлю, мучения и строгость, о которых он читал в книге.

Роберт происходил из богатой семьи средне-высшего класса. Его отец, по профессии барристер, никогда не имел практики. В те дни вовсе не считалось зазорным ничего не делать, и старший Энрикес блаженно этим и занимался. Он охотился, рыбачил, много ездил верхом по своему обширному поместью в Котсволде – настоящий помещик.

Мать Роберта была из клана Беддингтонов (ее дед, урожденный Хиам Леопольд Мозес, был брокером на бирже, и, по слухам, в тот день, когда он официально сменил фамилию на Беддингтон, через все здание биржи растянули огромную надпись: «И сказал Господь Мозесу [Моисею]: доброе утро, Беддингтон»). Подобно Энрикесам, Беддингтоны нажили достаточно богатств, чтобы превратиться в поместное дворянство, и Роберт, отпрыск двух этих семейств, укоренившихся таким образом на английской почве, должен был чувствовать себя англичанином не меньше, чем коренные жители Котсволда. Но в нем вечно было что-то от чужака. Позднее он не мог сказать, то ли это было следствием того ада, через который он прошел в школе, то ли ему пришлось пройти через ад в школе, потому что он казался настолько чужим.

Ему редко давали забыть о своем еврействе. Его предки прожили в Англии уже почти три века, но на то, чтобы добиться принятия, особенно в привилегированной школе, видимо, нужно еще больше времени. В Рагби его травили, во всяком случае, он так чувствовал, и главным его мучителем был мальчик по фамилии Коннели – тоже из евреев, его родители неплохо разбогатели на войне и сменили фамилию и религию, чтобы соответствовать изменившемуся положению. Позднее Роберт вспоминал этот период жизни в отрывке из автобиографии, написанном от третьего лица, где он выступает под именем Лоренса Ламего.

Коннели был старостой в старших классах, и само присутствие Ламего выводило его из себя: «Ты же признаешь, что ты еврей, Ламего. Ты грязный, Ламего, мы и сами все это видим. Иными словами, Ламего, ты – грязный еврей!»