Влиятельные семьи Англии - [175]

Хотя этот роман Энрикеса, пожалуй, наименее удачен, он показывает, как новый решительный, динамичный, уверенный в себе Ламего сменяет вечно колеблющегося, терзающегося, кусающего ногти юношу из автобиографии. Однако нельзя не задуматься о том, не является ли такой автопортрет чистой фантазией.

В 1943 году Энрикес дослужился до полковника и стал главным военным планировщиком в штабе Объединенных операций. Тогда ему было тридцать восемь, а такие звания и ответственные должности, как правило, не дают бесхребетным нытикам даже в чрезвычайных условиях войны. После Сицилийской кампании Энрикес служил во Франции, Бельгии, Голландии. Его храбрость и стойкость с честью прошли все испытания, и он не обнаружил недостатка ни в первой, ни во второй.

Он считал себя и неудавшимся писателем. Помимо романов, он написал две примечательные биографии, одну о сэре Роберте Уэйли Коэне, вторую – труд монументального масштаба и сложности – о Маркусе Сэмюэле, основателе «Шелл». Кроме того, из-под его пера вышли книга путешествий, коллекция эссе о Котсволде, история Суэцкого кризиса, ставшая бестселлером.

Скажем без обиняков: Энрикес – это не Диккенс, но пишет он лаконично, ясно и ярко и всегда прекрасно владеет материалом, так что, даже когда он описывает хаос сорванной военной операции, читатель не теряет нить повествования. Его персонажи – прекрасно выписанные, настоящие, живые люди, не всегда, может быть, приятные, но неизменно интересные. Они – дело рук и ума опытного творца и художника, и, если бы он хотел полностью посвятить себя литературе, нет никаких сомнений в том, что его сочинения принесли бы ему значительный доход.

Как и многие полковники у себя в округе, он был местным «васанским быком», членом местного приходского совета, президентом местного крикетного клуба, завсегдатаем местных рынков и ярмарок, скачек и охотничьих балов. Это не был солдафон с красным лицом и бычьей шеей. По его виду сразу можно было сказать, что это человек культурный и утонченный, но в остальном он в своем твидовом костюме, видавшей виды шляпе, вечных коричневых водонепроницаемых башмаках, куртке, непроницаемой для колючек, он был такой же частью местной округи, как желтоватый котсволдский камень. Однако иногда по приближении Шаббата он вдруг вспоминал, что он еврей. А такое, как рассказывает его дочь в трогательном биографическом фрагменте, бывало нечасто: «Отец мой был очень либеральным иудеем и, хотя считал важным долгом участвовать в жизни английских евреев… редко ходил в синагогу или навязывал эту обязанность родным. Сыновьям он неопределенно советовал выучить иврит, и примерно раза два в год в его доме в котсволдской глубинке случался непривычный и несколько смешной эмоциональный всплеск, когда в пятницу вечером зажигались свечи и внезапно доставались на свет покрытые пылью молитвенники».

Роберт не мог назвать себя ни верующим, ни неверующим, но все же он верил в преемственность. Этой веры и глубокой гордости за предков было достаточно, чтобы он принимал активное участие в жизни общины. Он был вицепрезидентом Реформированной синагоги, вице-президентом Ассоциации еврейской молодежи, членом совета Ассоциации английских евреев, но что выделяло его из остальных членов касты и особенно из потомков сефардов, которые некоторое время назад поддерживали еврейскую организацию его дяди, так это то, что он был не просто сионистом, а страстным сионистом.

Он пришел к сионизму довольно поздно, и туда его привело не религиозное чувство или сознание еврейской истории, а восхищение израильской армией, ее боевыми достижениями, а также блицкриг на Синае 1956 года, который он описал в своей «Сотне часов до Суэца». Глядя на израильскую армию, ее смелость, воинственность и гениальную способность к импровизации, он не только вновь пережил свои лучшие дни, он наконец-то примирился с чем-то в самом себе.

Вопреки всей гордости за предков, Энрикес довольно неоднозначно относился к своему еврейству. Это можно увидеть в том, как он описывает кучку ортодоксальных иудеев, замеченных им в кипрском аэропорту: «Трое новоприбывших не делали честь человечеству… Это были молодые мужчины с нездоровым блеском прозрачной кожи своих заросших бородами лиц, с грязными колечками волос и в странной одежде… Словно три злобных черных создания, больше похожие на хищных птиц, чем на зверей, кивая меховыми шапками куда-то в центр своего кружка, их сила как шутка, понятная только своим».

Его отвращение к этим «трем упырям», как он назвал их, могло иметь источником ненависть к ортодоксальному, но, возможно, сам факт, что он еврей, вызывал в нем ощущение неполноценности, мучившее его на протяжении такой большой части его жизни, и страх, что ему не хватит смелости или выдержки. Еврейская история для тех, кто не разбирается в ней глубоко, представляет собой одно долгое, сплошное мученичество, и уже при своей жизни Энрикес видел, как волна за волной прибывают беженцы, белые от ужаса, мечущиеся туда и сюда, беспомощные, беззащитные, гонимые в своем бегстве. Именно такими видели себя многие евреи до появления Израиля, и эта картина весьма напоминает портрет Ламего кисти Энрикеса.