Властители душ - [115]

* * *

Пожалуй, в Мекке находились некоторые, думавшие сделать то же, что и люди Медины: построить вал и вырыть ров, чтобы этим защитить город. Но это оказалось невозможным. Земля, на которой стоял город Мекка, была не черной почвой Медины, но твердые скалы и голый песок на ней. Работать пришлось бы месяцы, чтобы воздвигнуть действенные укрепления.

К тому же не было рабочих. Рабы и отродье из предместьев сразу же испарились, как только прошли слухи, что войско мусульман выступило из Медины. Бедуины, посещавшие Мекку обычно из-за торговли, тоже вдруг исчезли и отправились, очевидно, далеко в пустыню. Абу Софиан почти не сожалел об этом, он слишком хорошо познакомился с их ненадежностью перед «рвом» в Медине.

Итак, в Мекке остались только семьи корейшитов, принадлежащие к старым торговым домам, и те, кто зависел не от них. И если они были ненадежны, могли ли они в состоянии защищать город?

Омаяд созвал собрание старейших на ступенях Каабы. У него было гнетущее чувство, что он делает это в последний раз. Но он не показал и виду, высокомерно и благородно, как всегда, сидел он на самой верхней ступени святилища, спрятав голые ноги под полосатым бурнусом, обхватив колени украшенными кольцами руками. Из-под опущенных век его взгляд пристально следил за каждым, кто приходил и опускался на ступени. Вот с тяжелыми мешками слез под глазами толстый макзумит Ибн Могира, прежний супруг Хинд. Это Аббаз, дядя Мухаммеда, затем поседевший старейшина Бану Сахм, одноглазый глава семьи Бану Фихр… Ах, это было действительно собрание старейшин! Те, кто еще был молод, кто еще желал воевать, кто видел перед собой еще одну цель — они находились в лагере Мухаммеда. Или же сидели в своих домах и ждали, пока представится следующая возможность перейти в стан мусульман…

Абу Софиан медленно поднялся. Прислонившись спиной к стене святилища, он начинает, не поднимая взгляда, собрание старым обрядовым вступлением.

«Я созвал вас на совет, благороднейшие из племени Корейши. Пришли вы, о Бану Омайя, о Бану Абдеддар, о Бану Макзум…»

После каждого имени он ненадолго останавливается, ждет подтверждения. Старые богатые семьи представлены все, но теперь, когда он перечисляет маленькие семьи, все чаще следует за именем молчание. Тут он решается отвечать сам.

«Бану Таим? У Мухаммеда! — Бану Азад?.. У Мухаммеда! — Бану Ада?.. У Мухаммеда!»

Наконец перекличка окончена. Омаяд сворачивает свиток, из которого он читал имена, и всовывает его в рукав.

— Итак, что же сейчас произойдет? — спрашивает он. — Вам слово. И шелестя одеждой, он снова опускается на ступени Каабы.

Молчание следует за его словами. Слышны хрипы страдающего одышкой Могира и стук кузнеца издали. Кажется, что одноглазый Фихр хочет что-то сказать, откашливается и остается безмолвным.

Омаяд скрещивает руки и ждет. Он точно знает, что должно произойти и произойдет, поэтому он не чувствует и самой малейшей потребности ускорить ход событий. Он смотрит на шелковое покрывало, натянутое вокруг святилища, которое обновляется домом Ибн Могиры каждый год — налог и привилегия одновременно. Покрывало в этом году зеленое с нежными серебристыми нитями, на углах оно уже испачкано и порвано, кусок оторвался от него и теперь вьется на ветру. «Кто знает, — думает Абу Софиан, — заменят ли макзумиты это покрывало еще каким-нибудь другим…»

Никто не просил слова. Но они больше и не молчали, шепот и шушукание переходили из уст в уста: вы слышали? Войско Мухаммеда — десять тысяч человек! А вы уже знаете, что последний из семьи Абдеддар перешел к мусульманам? А знаете вы, что на этот раз они будут по эту сторону Ходейбия? Абу Софиан улавливает несколько слов. «Ну? — спрашивает он резко. — Что же есть такого сказать, о чем я не должен слышать?»

Теперь кричат все сразу. «Ничего, чего бы ты еще не знал, Омаяд! Ничего, что ты не знал бы лучше, чем мы! Десять тысяч человек ведет Мухаммед против города — десять тысяч человек! Мекка потеряна!» Абу Софиан поднимает руку. «Не об этом я спрашивал, корейшиты. Не о том, что собирается сделать Мухаммед, и не о величии его войска. Я спрашивал вас, что вы собираетесь против этого предпринять!»

Молчание.

Слабая горькая улыбка появляется на губах Омаяда. «Я жду, что кто-нибудь вызовется говорить, — сказал он наконец, — Я жду, пока тень Каабы не достигла последнего триста шестидесятого жертвенного камня».

«А потом, — робко раздается голос старого Бану Сахма, — если до тех пор так никто и не попросит слова?»

«Тогда, — отвечает Омаяд прохладно, — я буду говорить сам». Вздох облегчения прокатился по рядам. «Эй, Омайя! — произносит Ибн Могира, кашляя, — ты мудрее, чем все мы. Говори сейчас! Говори! Тебе не нужно ждать. Говори!»

Абу Софиан не торопится, он прислонился головой к стене Каабы и уставился перед собой… думает в последний раз над тем, что собирается сказать.

В этот же момент с нагорий Ходейбия на равнину Мекки спускаются десять тысяч человек. Цвет молодежи Хедшаса — лучшие бойцы бедуинов. Можно было всегда сомневаться в том, действительно ли учение Мухаммеда лучше, чем вера в старых богов, — но в том, что на их стороне были лучшие воины, в этом больше сомневаться не приходилось… Нет, в этом нет. Неумолимо тень двигалась вперед, скользила по черной мостовой на площади. Жертвенные камни еще облиты красноватым солнечным светом как кровью. Есть еще немного времени — немного времени, прежде чем он будет говорить, последний срок для старых богов, если они хотят совершить чудо.