Властитель мой и господин - [13]

Она словно держала между ног, говорила она, гранату с выдернутой чекой, и у Васко еще было время предотвратить взрыв, не прикасаться к ней, – ведь у их отношений не было завтрашнего дня, а ей без предсказуемого завтра хана.

Он что, не понимает, что у нее скоро, через несколько месяцев, свадьба и она любит своего мужа и не хочет любить другого? Нет, он не понимал, Васко не понимал ничегошеньки, не видел он, что весь безудержный пыл, неистовый восторг Тины, то, как она бесстыдно раскрывается перед кем попало, безоглядно отдается любому, будь то близкий друг или кто-то совсем посторонний, как будто готовая доверить им всю себя, – что все это лишь способ скрыть главное: ее душевную смуту, зияние, разверстую бездну, куда увлекает ее неизбывное одиночество; не понимал, что ее постоянно терзал безотчетный, непомерный страх перед будущим, что собственная жизнь всегда казалась ей какой-то шаткой, зыбкой и непрочной, и нужен ей был именно такой человек, как Эдгар, который мог бы ее успокоить, дать ей уверенность, стабильность, четко обрисовать горизонт, мог избавить ее от бесконечного, мучительного трепыханья в ненадежном настоящем. А когда Васко чего-нибудь не мог понять, он отправлялся к Алессандро, своему парикмахеру. Алессандро – итальянец, хорош собою, как греческий бог, а в придачу философ; посмотреть на него – Адонис, а послушать – Сократ. О душевном состоянии Васко всегда можно судить по длине его волос. Когда его томила хандра, он ходил к Алессандро, вот почему в первые дни в тюрьме он был пострижен почти под ноль. Итак, он пошел к Алессандро, рассказал ему о Тине, выложил все – от их первой случайной встречи до нынешних, ни на что не похожих; сказал, что между ними происходит нечто, что сам он затрудняется определить, однако же оно происходит, и это, похоже, роман или его набросок, словом, дело принимает такой оборот, какого Тина, кажется, не желает.

И правильно делает, сказал Алессандро. Во всяком случае, это согласуется с положением, которое я называю теоремой Магритта, – а надо сказать, нет такого предмета, для которого у Алессандро не имелось бы положения, которое он называл теоремой. Существует, втолковывал он Васко, два вида художников: одни творят для глаза, другие – для ума, одни пишут, как видят, другие – как думают. Магритт принадлежал ко второй категории: он не копировал реальность, а показывал всю ее сложность, этот художник, по словам Алессандро, все пропускал через мозг. Среди его картин есть одна, которая, возможно, поможет Васко разобраться в том, что происходит. Картина называется “Предвидение”, это автопортрет художника за мольбертом, он смотрит на лежащее рядом на столе яйцо и одновременно пишет на холсте птицу с раскрытыми крыльями. Художник – провидец, он предвосхищает будущее, в его уме яйцо уже обрело крылья и может на них улететь, говорил Алессандро. Васко не очень понимал, к чему он клонит. Все очень просто, объяснил Алессандро, художник смотрит на яйцо, а видит птицу, то есть следующую стадию яйца. Тина – это художник, яйцо – ваши с ней отношения. И что же она видит, глядя на это яйцо? Видит птицу, а птица – это разрыв, расстроенная свадьба, двое детей, которых ей придется воспитывать одной, их поочередное проживание с родителями – неделя с ней, неделя с отцом, – в общем, она права, вам лучше перестать встречаться.

8

Плавает сердце

Ф. М. А. В. в НБФ

Тсс! Молчок о краже.

Ну а это? – спросил следователь. – Это вот что такое?

Хайку, – ответил я. – Маленькое стихотворение из трех строк-сегментов. Хайку не описывает, а намекает. В нем все лаконично и тонко. Все подчинено строгим правилам. Японская штучка.

Но что это значит? Про что это хайку? – допытывался следователь.

Боюсь, это хайку про суд, про тюрьму, в лучшем случае про нехилый штраф. Это значит, я в полном дерьме.

Я молча прочитал эти строчки, взглянул на следователя, перечитал, снова взглянул на следователя, пытаясь угадать, знает он или нет, но по его непроницаемой физиономии ничего не угадаешь. Я еще раз прочитал хайку, теперь вслух, на голубом глазу и с невинной улыбкой. Невинным в данном случае я только притворялся, и Господу Богу это известно, но следствие ведет не он.

Мне нужно было сохранять спокойствие, не показывать виду, что что-то не так.

Спокойно, братец, спокойно, говорил я себе (обычно сам к себе я обращаюсь ласково, чаще всего говорю себе “братец”), главное, сохраняй спокойствие. Говорить-то я так говорил, но в голове у меня вертелась настоящая карусель, только вместо деревянных лошадок там были Тина и Васко, статуя старика, очки для плавания, отвертка, камин, а на камине – шкатулка, а в шкатулке – тюремный срок.

И, пока следователь ждал, сверля меня пытливым взглядом, чтобы я вытряхнул из хайку поэтическую суть и разъяснил его смысл – а всякая попытка разъяснить убивает поэзию, – я мысленно переживал то субботнее утро, когда мне позвонил Васко – у Тины был день рождения.

Они с Тиной знали друг друга уже почти два месяца, он со мною откровенничал, она передо мной исповедовалась, так что я стал историографом их любви, а это, разумеется, была любовь, пьянящее начало любовной страсти: накануне свидания они наслаждались предвкушением, днем после – воспоминаниями. И как ни старался Васко выглядеть легкомысленным и даже безразличным, как ни притворялся, что Тина – это так, мимолетная интрижка, но голос его звучал иначе, с другими интонациями, когда он заговаривал о ней, – а он только о ней и говорил, только и знал, что Тина да Тина… и вот наступил ее день рождения.