Власть нулей. Том 2 - [196]

– Да, проблема, ха-ха-ха.

– Среднестатистический мужик, который с трудом деньгу зашибает, не станет её на такую сомнительную «радость» тратить, чтоб заразиться циститом от простуженной насквозь девки в антисанитарных условиях. Ему проще жениться на обыкновенной бабе, коих пруд пруди. Он с работы ползёт уставший и измотанный, дома сил хватает только на ужин и телевизор. Рабочая электричка едет битком набитая, там люди стоя спят, инеем покрытые, потому что не топят, но никто ничего не замечает. Я сам так ездил когда-то, и надо знать степень этой усталости в людях. Вечерний автобус с комбината работников вёз, на ухабе в канаву завалился, пассажиры этого даже не заметили. Кто как сидел или стоял, так и продолжали дрыхнуть, даже когда их подъёмным краном выдёргивали. Не до африканских страстей людям, прямо скажем. Люди живут в тесных квартирках, где самая «большая» комната – пятнадцать квадратных метров. Туда по три-четыре человека напихано, через комнату в кухню и туалет то и дело шныряют обитатели двух других комнат, тут же спит парализованная бабушка, которая под себя писает и какает. Какой может быть секс в таких условиях? Сейчас столько разговоров о сексе именно потому, что его нет ни у кого. Разговоры об интимной жизни всегда выдают с головой её полное отсутствие у говорящего. В Советском Союзе о сексе не говорили, им молча занимались, здоровых детей делали и в крепких семьях жили. А сейчас все больные, уставшие, спившиеся, трижды разведённые, но сочиняют такие сказки о своих похождениях, которые больше на алкогольные галлюцинации похожи. Когда люди не живут, а выживают, сексуальные потребности притупляются или вообще исчезают – закон биологии. Иногда при смерти все эти вещи обостряются, аварийные системы организма срабатывают из расчёта хоть какую-то жизнь после себя оставить, но это уже на предсмертную судорогу больше похоже. А здоровый инстинкт размножения не видит смысла проявлять себя там, где условия не пригодны для жизни. Даже древнейшая профессия в таких условиях сбой даст. До неё охоту имеют только безработные спившиеся гопники, но откуда у них деньги? Они парочку девиц убили: в угнанную машину затолкали, изнасиловали толпой и выбросили в канаву умирать. Остальные несостоявшиеся горе-путаны разбежались. Не столько клиенты их пользовали, сколько сами «организаторы», себе в убыток.

– Ну, можно ведь одеждой торговать, не только телом и этим делом.

– Можно. Челноки привезут халаты за двести рублей, и местная нищета ругается: «За сто не могут отдать, ворюги!». Какой тут может быть бизнес, торговля, развитие? То, что там кто-то в пакгаузах украл какие-то тормозные колодки, продал их другим недоумкам и промотал выручку за пару месяцев по заграницам – это не бизнес, а фигня полная. Бизнес – это форма занятости и способ развития. И не только себя, но и окружения. Окружение в бизнесе очень важно. Нищее окружение, которое бизнесмена просит всё задарма отдать, там да сям сделать скидку, его рано или поздно разорит. Столичная публика любит порассуждать о народе, какой он ленивый и непредприимчивый, а то шли бы все в бизнес. Они не идут, а ломятся в него! И прогорают. Навезут товаров, а никто ничего не берёт – денег ни у кого нет. Жена купила тут платье на городском рынке, торговец аж разрыдался, второе ей бесплатно отдал, как бонус. Вы, говорит, первая за неделю, кто у меня платье купил. Он первые дни стоял, орал, баб зазывал, чтоб купили у него платья – хорошие, красивые, не дорого. Только горло сорвал. Никому не надо! Бабы высмотрят себе мешковатые шорты за полтинник, да ещё торгуются, чтоб скидку сделал рублей на сорок. За десятку одеться хотят! Он им говорит: купите платья, женщины, будете красивыми. А они объясняют, что в шортах удобней огород копать и дрова пилить: «На кой нам твои платья? Кого тут привлекать? Разве что пьянь всякую, да она и так прилипнет, если на бутылку дашь». Косметикой не пользуются, в салоны красоты не ходят, так что мелкий бизнес в этих условиях терпит полное поражение. Я ж говорю, женщина – двигатель прогресса и развития. Когда бабу нищие пьяницы выдрессировали, что ей ничего не надо, полный застой начинается.

– Но сейчас, наоборот, больше разговоров, что у женщин слишком много прав, они получили возможность себя сами обеспечивать, стали эмансипированными.

– Каким стали?

– С активной гражданской позицией, многие женщины борются за свои права человека.

– Допущены к выборам, да?

– Ну, да.

– Честно говоря, я не очень хорошо понимаю эту эмансипацию. Мои глаза мне говорят, что стало больше пьяных баб, и они чаще делают аборты, потому что не имеют хотя бы базовых навыков личной гигиены и школьных знаний анатомии. А борцы за права человека на деле ничего не знают о реальной жизни этого самого человека. И не хотят знать, а лишь навязывают обществу избитые стереотипы, что аборты и участие в выборах – это и есть счастье. Сейчас отовсюду свистят, что якобы раньше женщины не работали, а теперь «отвоевали» это право у мужчин, хотя мужики его сами им отдали, без боя. Это крестьянки-то не работали? Возможно, не работали баронессы какие-нибудь или герцогини, но их в любой стране было не больше десятка. Остальное население было аграрным, как бы сейчас многие не трясли своими якобы дворянскими кореньями, и вело натуральное хозяйство. У меня бабка в юности сбежала сюда в город на комбинат со своей мызы от крестьянской каторги. Там ей надо было вставать в пять утра, доить коров, выгребать из-под них навоз, таскать воду с колодца, заготавливать сено, колоть дрова, ухаживать за курами и утками, чесать коз, прясть пряжу, копать огород. А в нашей холодной стране любые полевые работы могут свети на нет то заморозки в июне, то град в июле, то снег в сентябре. Изловчись при таком раскладе получить хоть какой-то урожай. Конечно, у крестьян не было трудовых книжек с записью об этом, никто не учитывал их труд в счёт будущей пенсии, но они вкалывали, как заводская турбина. Они всю жизнь жили на одном месте, никуда не ездили, не зная отпусков, потому что коровы и гуси никак в отпуск не отпустят. А на комбинате она получила место в общаге с видом на «улучшение жилищных условий» в коммуналке, съездила в отпуск на море, закончила курсы лекальщицы, и на работе фактически отдыхала: мелом размечала листы металла и фанеры и отправляла на распилку. Она всю жизнь так и говорила про свою работу, что отдыхает на ней после деревенской каторги. И уже тогда были мужики, которые ныли, как им трудно на этом чёртовом комбинате работать, как тяжело приходить каждый день на работу к восьми утра. Городские сопли, что с них взять. Её поставили бригадиром над ними, потому что они уже тогда боялись всякой ответственности, и она смеялась: «Ребята, вы ещё не видели, что такое трудно». Они норовили обязательно опоздать, потому что не могли донести свою жопу до работы «так рано», а трудовые коллективы уже тогда пытались их брать на поруки, воспитывать, прорабатывать и уговаривать отработать хотя бы положенную норму. Всё это блядство как раз тогда насаждалось пока ещё здоровому обществу одними пьяницами для других пьяниц. Когда бабка решила выходить замуж, то призадумалась, кого выбрать из этих хныкалок. Выбор пал на моего деда, которого она нашла уже здесь в деревне. Деревенские мужики тогда не были такими пьяницами, какие сейчас обитают даже в городах, а ещё ей очень понравилось, что он всю Первую мировую прошёл, но вернулся живым и пригодным к мирной жизни. Бабка решила, что надо брать такого живучего и устойчивого к потрясениям фрукта, пока не испортился. Он происходил из такой же огромной крестьянской семьи, как и она, много работал с детства, поэтому даже не догадывался, что по поводу ежедневного подъёма на работу можно закатывать бурные истерики и стяжать сострадание и «понимание» у слабого пола. Вот за это она его всегда жалела.