Власть мертвых - [17]

Примиряло с действительностью и то, что в заключении, как и на свободе, большинство экзистенциальных вопросов решалось при помощи денег. Здесь даже весомее статус человека определялся финансовым благополучием, и тот, кто мог похвастать излишками продуктов в передачах, запасами чая, сигарет, средств на личном счете и скомканных бумажек в потайных местах, мог рассчитывать хотя бы на видимость уважения.

Благодаря помощи друзей и расставанию со значительными суммами Георгий избежал тех душевных и физических травм, которые объективно угрожали ему в противном случае, и даже смог сносно организовать свой быт. Его довольно быстро перевели в «белую» камеру на «белом» этаже, где пришлось уживаться всего с пятеркой соседей, ожидавших суда по тем же экономическим статьям – уход от налогов, мошенничество, легализация. Он взял за правило особенно не сближаться ни с кем из товарищей по несчастью, но оказывал помощь скудно обеспеченному и неустроенному уголовному сообществу, тем самым обеспечивая себе хотя бы призрачные гарантии безопасности.

Постигая шавасану – позу трупа, дающую покой сознанию и отдых телу, – он учился принимать уязвимость и несовершенство плоти, чьим вечным заложником является дух. Он часто думал о том, каким закономерно значимым в тюрьме становится Слово – именно потому, что здесь обрывался предел его власти, заканчивалась территория «разумного эгоизма», «общественного договора» и прочих достижений цивилизации. Но самым важным, пожалуй, мировоззренческим итогом явилась убежденность в том, что вся государственная система наказаний существует лишь с одной целью – показать человеку, как просто и быстро он может быть превращен в животное, вместо слов издающее вопли, мычание, вой или молча блюющее и харкающее кровью.

Он подспудно готовил себя к тому, чтобы выжить и в колонии, но с приближением назначенной даты суда внезапно почувствовал острое, уже физическое отвращение к вкусу и запаху тюрьмы, к застоявшейся в коридорах и камерах спертой вони отчаяния. Жажда свободы была так сильна, что минутами он понимал людей, которые сводили счеты с жизнью, лишь бы не возвращаться в камеру или в зону.

Во время разбирательства он еще мог сохранять видимость спокойствия, но в день оглашения приговора почти потерял самоконтроль. Он чувствовал скачки давления, жалел, что постыдился попросить у дежурной таблетку валидола, из последних сил боролся с приступами тошноты. Стоило огромного труда остаться на месте, когда он услышал среди прочих ничего уже не значащих слов «с освобождением в зале суда».

Радостные возгласы, суматошные объятия оглушили, опьянили, как неразбавленный спирт, и стихли в коридорах у поста охраны, где нужно было дожидаться решения, ставить свою подпись на бумагах и выполнять какие-то еще механические движения, слишком напоминающие ритуалы запутанных сновидений, обрывки чужого кошмара. Марков и Казимир, как и обещал Фридман, приговоренные к штрафам, уехали сразу после оглашения. Карпцов остался – договаривался о чем-то с прокурорскими, читал решение, объяснял Георгию порядок действий, сопровождал на пост и к выходу из здания. Потом, у дверей, протянул руку и улыбнулся.

– Иди, я тут закончу. Сын тебя ждет.

Солнце заливало весенним светом двор, заставленный машинами, закатанный асфальтом вплоть до узких газонов, где не росло ни деревца, ни куста. Максим, спокойный и неулыбчивый, стоял возле джипа. Они обнялись. Бывший сменный водитель Георгия Марат, когда-то тоже отсидевший год или полтора за драку с поножовщиной, двумя руками пожал протянутую ладонь.

– Хорошо выглядите, Георгий Максимович, как с курорта.

– Только что без сувениров.

– Ага! – кивнул водитель, улыбаясь во весь рот. – Известно, какие оттуда сувениры.

Георгий все еще чувствовал слабость, но голова удивительным образом вдруг стала ясной, как после обморочного сна.

Они поехали мимо Таврического сада, по Литейному, по Невскому, и он с чувством радостного узнавания смотрел из окна машины на освещенный ясным предзакатным светом город. Проспект словно приветствовал его, обнимая по-дружески. Это было хорошо и странно, как вернуться в прежнюю жизнь, словно и не было двух лет в тюрьме, а только привиделось неприятное. Он испытывал давно забытое ощущение телесного счастья. И даже ноющее чувство голода – он ничего не ел весь день – лишь добавляло к эйфории яркие ноты. Теперь он мог забыть о распорядке еды и сна, предопределенном чужой, равнодушной силой.

Максим повез его в ресторан. Ужинать вдвоем с сыном было тоже странно и хорошо. Георгию хотелось шутить, усмехаться чужим шуткам; он говорил:

– Тюрьма учит только одному. Понимаешь, что без хорошего стейка и рюмки коньяка существование человека теряет смысл… Твоя тетка и моя жена изобрела универсальный способ, как сделать из мужчины монаха, заставить гулять и питаться по часам, заниматься спортом и самосозерцанием. Надо засадить его в тюрьму.

Сын вглядывался в его лицо, как смотрел когда-то в детстве, словно пытаясь ответить на какие-то важные для себя вопросы.

– Я уже давно совсем не пью алкоголь. Извини. Наверное, нужно придумать какие-то ободряющие слова, но я не уверен, что ты хочешь это слышать.