Власть - [3]

А рядом отвратительно хныкала другая:

— Месяц тюрьмы, месяц тюрьмы!..

Он обнял девушку, прижал к своей груди и вызывающе оглядел весь зал.

Вероятно, стражники разъединили их, но Дрэган не обратил на это никакого внимания: он уже не принадлежал этому миру и ничего не мог изменить.

У него отобрали ее, но руки его все еще хранили ощущение ее тепла. Он видел, как старая мегера забрала ее с собой и повела к боковой двери, но мысленно продолжал нести девушку на руках. И даже после того как за ним со скрипом закрылись железные двери, ему все еще казалось, что он несет ее, не чувствуя при этом никакой тяжести. Да, он потерял ее, и ему очень хотелось вернуть ее, но их разъединяли железные тюремные двери и решетки. Однако, несмотря ни на что, ему все еще казалось, что она возвращается к нему, припадает к его груди, нервно дрожа, лаская его своими тонкими пальцами.

И, растворяясь в бездонной прозрачности ее глаз, он мысленно задавал ей одни и те же вопросы:

«Правда, что ты химера моей смерти? Тебя ведь послали, чтобы ты успокоила меня, сделала так, чтобы я не почувствовал своего ухода в небытие?»

И она соглашалась.

«Разве не ты делаешь так, что я не знаю, мгновение это или уже небытие? — продолжал спрашивать Дрэган. — Разве не ты приходишь ко мне, ласкаешь меня своими тонкими пальцами, успокаиваешь своими огромными глазами, чтобы меня не терзала мысль о том, что скоро от живого, сильного существа, которое теперь тебя обнимает, не останется ничего?..»

Она во всем соглашалась с ним, а он, с величайшей осторожностью посадив ее на свое одеяло, мысленно ласкал неискушенную девушку с удивительными глазами, то затуманенными тенью страха, то озаренными светом радости.

Но вот она исчезла, и в этот миг Дрэган словно умер. Видение исчезло, а он очнулся в холодном поту со стоном: «Ты химера моей смерти, ты видение моей смерти!..»

Он мучился до тех пор, пока не поймал ее снова. Но теперь они появились обе — лилия и увядший лист — с поразительно одинаковыми линиями и формами. Однако он прекрасно знал, какая из них — нежный лепесток, а какая — засохшая трава.

Его воображение разделило их, разделило намеренно медленно. Когда Дрэган ощутил девушку на своей груди, он ногой отшвырнул другую женщину и заставил себя больше ни о чем не думать.

Эта душная ночь казалась ему бесконечной, хотя время вело его прямо в могилу.

Его бодрствование на мгновение прерывалось сном; он вздрагивал, видя другую, безобразную женщину, усаживающуюся рядом с его девушкой и бесстыдно обнажающую свое дряблое тело. Ее костлявые руки тянулись к нему, к его груди, животу, голове, отчего ему хотелось кричать изо всех сил: «Да расстреляйте же меня наконец! Снимите с меня эти путы!» Он не мог двинуть даже пальцем, уклониться от нее, от ее теплых дряблых губ.

Его спасла девушка: она бросилась к нему, обняла, защищая своим сильным, упругим телом.

Потом она уложила его, успокоила, и он заснул. Его сладкий сон был недолгим. Дрэган проснулся и недоверчиво произнес:

— Нет, ты не красива, ты не красива, ты лишь красивая химера моей смерти, ласкаешь меня только потому, что хочешь перенести на другой берег…

Но глаза ее говорили, что он ошибается. Она уселась на край его койки и спросила:

— Зачем тебе умирать, Гаврилэ Дрэган?

— Этого я и сам не знаю!

— И тебе не страшна смерть? — продолжала спрашивать она.

— Нет! — упрямо сдвинул он брови.

— Тогда почему же ты терзаешься?

— Да не терзаюсь я, — вызывающе ответил он. — Просто много еще всяких дел осталось в этой жизни.

— Выходит, что умирать-то не хочется?

— А кому, черт возьми, хочется?!

Он с возмущением вскочил, встал прямо перед ней, а вернее, перед пустотой и произнес, словно обращаясь к девушке, ко всему миру или к самому себе:

— Если нужно умереть — умру. Но ведь в борьбе нужно быть готовым к этому. Я пошел на борьбу, значит, я знал, что может быть такой конец. Если бы я остался жив, я многое сделал бы и, умирая, знал бы, что умираю не напрасно.

— Ты убежден в этом?

— Да, — ответил он, сверкая глазами. — Я знаю, что одни из нас должны погибнуть, другие будут жить! Вот и все! И не смотри на меня так: во мне страха не сыщешь!..

Она, вероятно, поняла его, так как перестала мучить вопросами и дала ему возможность забыться спокойным, здоровым сном, словно на следующий день его ожидала работа или любовь.

Во сне ему слышались какие-то крики.

— Ты химера моей смерти, — бормотал он, закутываясь в одеяло. Но крики не прекращались. Порой они становились невыносимо пронзительными.

— Тебе хочется, чтобы моя смерть была красивой, как свадьба, — произнес он во сне и тут же проснулся.

Нет, крики не приснились ему. Они были реальными. В громких голосах звучала радость, а из всех них выделялся очень знакомый голос:

— Дрэган! Дрэган!

Гаврилэ инстинктивно схватил шинель и сел на краю железной койки.

— Дрэган, Дрэган, где ты, Дрэган?! — кричал Тебейкэ в коридоре, куда выходили двери одиночных камер смертников.

— Дрэган, где ты, Дрэган?!

Заключенные задвигались, начали кричать, бить кулаками в двери, так что Тебейкэ не мог ничего разобрать. Он по очереди осматривал каждую камеру, целовался с каждым, кого освобождал, на ходу коротко рассказывал о восстании. В камерах находились несколько дезертиров, двое товарищей, ожидавших решения кассационного суда, и группа партизан. Дрэгана он нашел в предпоследней камере. Тот, несмотря на теплую ночь, не выпускал из рук свою солдатскую шинель.