Вот тут-то она и поняла, в какой кошмар угодила. Люди, околдованные этим заклятием, назывались Пожирателями Жизней, их или убивали, или изгоняли прочь, подальше от других. Колдуны пользовались им, чтобы отомстить злейшим врагам. Но самое страшное Дробич прочитал в конце. Всего одно слово: «Неснимаемо». Правда, было там с новой строки и еще три слова: «Секрет хранят норики». Однако больше Дробич узнать ничего не смог.
Сказал он ей — уходи. Сама уходи, от людей подальше, иначе тебя убьют. Тот песок, что чувствуешь ты — это время чужих жизней. Тебе этого не простят.
Дробич забрал дочку, и навсегда уехал из хорошенького домика, из города, из Всхолмья. А она пожила немного — и стала ловить на себе косые взгляды соседей. Тогда, не дожидаясь худшего, она бросила домик и отыскала брошенную хижину в Гнилой балке. Там нашел ее старый поклонник, неудачливый соперник Дробича по имени Корич. Она ему честно все рассказала, он сказал — ну и пусть. Мол, его любовь сильнее любых заклятий. Теперь совсем уже дряхлый стал, старый… А ведь моложе ее. Он ей еду носил, иногда ночевать оставался. Но теперь все реже приходит — видно, пожить еще хочет.
А она — знает, что давно ей надо убить себя, прекратить эту муку. Но все никак не решится, хотя надежды нет никакой. Так и осталась — молодой, красивой, но для всех живущих хуже чумы. Хотя, Корич еще остался…
— А как же… — начала Цыганочка, но замолчала — все было очевидно и страшно.
— А никак, — ответила Летеста. — Послушала — и ступай. Ступай, а то чувствую — сыпется песочек. Твоя жизнь в меня перетекает. А зачем она мне? Мучиться подольше? Ступай, только… Ты уж меня прости — поцелую я тебя разочек, а потом иди.
Она встала, подошла вплотную к Цыганочке (та с места сдвинуться не могла) и крепко поцеловала в губы. Потом отшатнулась и сказала через силу:
— Иди теперь. Спасибо, что навестила…
У Цыганочки от ее поцелуя потемнело в глазах, а когда вернулось зрение, то она увидела вдруг, что в окошко хижины уже бьет солнце. И удивилась вяло — как же так, она же недолго здесь пробыла. Ах да, перетекло ее время… И вспомнила, что обоз отправляется утром. Тут раздался бешеный стук в двери, и послышался голос Радича:
— Эй! Выходи! Уходить надо! — войти он не решался.
Цыганочка помедлила еще чуточку, сказала матери:
— Я буду помнить про тебя, и жалеть, — повернулась и вышла наружу. Здесь в нее вцепился Радич, потащил по тропинке, убиваясь: «Как я мог уснуть!» Она послушно торопилась, но думала о другом, и даже когда выяснилось, что обоз уже ушел, осталась равнодушной. Радич велел ей ждать здесь, перед дворцом, и ушел. Цыганочка и ждала, ничуть не переживая, хотя молодой цыган отсутствовал долго. Потом он вернулся на лохматом цыганском коньке, усадил ее в седло впереди себя и принялся нахлестывать бедную животину.
Они проезжали маленькие селения, и всюду несчастный Радич спрашивал, далеко ли обоз. В одном из селений им сказали, что они, если поторопятся, могут нагнать его у Переметного поля, и цыган принялся с новой силой нахлестывать коня. Но ничто не вечно: едва выехав из лесу на Переметное поле, конь под ними завалился на бок и захрипел. Поднявшись на ноги, Цыганочка некоторое время наблюдала, как Радич хлопочет вокруг конька, пытаясь поднять его, и спокойно пошла дальше, через поле, отметив про себя, что он закричал вдруг далеко позади: «Куда ты? Не ходи!» — но подумала только, что она это уже слышала.
Цыганочка миновала могилу фельдмаршала с обломками пушки и вступила на дорогу через болото. Она была уверена, что догонит обоз — когда конек завалился, ей показалось, что она увидела мелькнувшую между деревьев на другой стороне поля телегу. Но она шла и шла, а обоза все не было. Потом появилось на дороге странное существо с арбузно-круглой головой, в чем-то пятнистом, и направлялось оно прямо к ней навстречу. Цыганочка не боялась, пока не увидела его глаза — черные, с прорезанным вертикально белым зрачком. Тогда она запоздало поняла, что перед нею Ботало, и закричала отчаянным криком, но глаза уже сверлили ее, лишая воли, а губы зашевелились, произнося что-то не очень понятное и путаное, но как будто умное, и ей интересно стало. Она замолчала, стала вслушиваться. Говорило Ботало гнусаво и без выражения, время от времени в нем как будто что-то прокручивалось со странным неживым шорохом, обрывая речь на полуслове:
— Куда ты хшш…хшш существо торопишься. Всю жизнь — торопишься. Но если жизнь есть движе хшш…хшш ние, то всякое движение стремится к некоему пределу. А истинный хшш…хшш предел всякому движению есть покой хшш…хшш. Зачем же так много двигаться, чтобы хшш…хшш достичь недвижимости. Надо просто оста хшш…хшш новиться. Я могу дать тебе покой сразу хшш…хшш сейчас. Покой созерцание безропотность хшш…хшш вот истинные ценности. Ничего не надо решать хшш…хшш ни о чем не надо тревожиться. За тебя все решат о тебе позаботятся. Только смотри созер хшш…хшш цай постигай. Пойдем со мной хшш…хшш я устрою твою жизнь по-новому. Не верь разговорам несведущих. Хшш…хшш у меня хорошо…
Цыганочке было приятно верить Боталу. Ему хотелось верить. Она сделала шаг, другой — и пошла за ним, как привязанная, прямо в болото, по которому Ботало шло словно посуху.
