Владычица небес - [36]

О, эти страшные дороги! Путешествуя по ним можно не только простудиться и умереть, но и наткнуться на банду разбойников или злобного демона… Ламберт, который вовсе не выезжал за пределы города, имел смутные представления о жизни. Для него все заключалось в этом доме и в этом человеке, и благоденствие того и другого было несравнимо важнее всего — совершенно всего прочего. А посему варвар, случаем забредший в Лидию, встретивший здесь Гвидо Деметриоса и принявший на себя розыск злосчастного рубина, являлся для старика самым дорогим гостем, каковому отношению способствовала также его внушительная стать.

— Все приготовлено, отважный наш друг, — заявил Сервус, потерявший аппетит вследствие длительного волнения. — Отличный конь, еда, вино и вода — дней на пять хватит точно. Ну а потом… Вот!

Он выудил из-под полы куртки туго набитый мешочек. Конан на глаз определил, что там не меньше полусотни золотых. Да, такого богатства достанет и на три луны… Он подхватил мешочек, сунул его в карман.

— Э-э-э… Может быть, господин желает новое платье? — Ламберт, при Конане почему-то робевший, переводил взгляд с него на хозяина и обратно.

— Конечно, желает! — спохватился рыцарь, не давая гостю ответить. — Неси мою новую тунику, жилет, куртку и штаны, да порезвее!

— Не надо, — жестом остановил варвар сорвавшегося с места старика, повернулся к хозяину. — Мне твое платье ни к чему. Золота у меня достаточно, оденусь в дороге.

— Что ж зря тратить? — удивился Сервус. — У меня две комнаты завалены…

— Не надо! — перебил Конан. — Ты слишком пышно одеваешься, приятель. Твои цветы на заднице и звезды на животе не для меня.

Рыцарь несколько смутился и рассердился. Он понимал, конечно, что варвар прав: его одеяния обычно вызывали улыбку у простых людей и восхищение у знатных. К чести Сервуса надо сказать, что его более волновало мнение первых, ибо они в сути своей были чисты, что он не понимал умом, но чувствовал сердцем.

Конан времени не терял. Он уплел уже половину жареного гуся, выкинув из него начинку на стол, и выдул кувшин пива, отчего на душе его сразу стало светлее. Предстоящая дорога уже не казалась ему бессмысленной: по опыту он знал, что ничего не получает от жизни только тот, кто ничего не делает. Он — делал;он всегда был в движении; жизнь была в нем, и жизнь была — он сам.

Варвар не задумывался о том, что ждет его впереди. Он вообще редко о том задумывался. Он знавал людей, которые после некоторого рассуждения на темы пути и приключений оставались дома, где постепенно скучнели, грузнели и тупели, не занятые делом. Все это было смешно и странно, а чаще всего — противно. Но об этом он не думал, а просто ощущал так и не иначе…

Ухмыльнувшись своим мыслям, хаотичным, но бодрым, он затолкал в рот последний кусок, проглотил его почти не жуя, дохлебал пиво из кувшина и поднялся на ходу уже подхватывая из рук Ламберта связку вяленой рыбы.

Даже не посмотрев на хозяина и его гостей, киммериец вышел из дома, сел на длинноногого вороного, с удовлетворением похлопал по тугому боку дорожного мешка, притороченного к седлу, и тронулся в путь.

Глава третья. Знакомство

Солнце палило так, словно желало весь Шем сжечь дотла. Конан, чей черный волос притягивал его жаркие лучи, стянул тунику и соорудил из нее нечто вроде тюрбана — он помнил, как опасен может быть огненный глаз Митры, такой нежный и ласковый утром и такой равнодушно-жестокий в полдень. Выжженые им поля он проезжал сейчас. Там бродили люди — казалось, без цели и надежды на лучшее будущее, но киммериец знал, что они работают с рассвета и до заката, не давая себе отдыха, потому что засуха — родная сестра голода — была их постоянным врагом, с коим они и боролись по мере сил.

Потом поля кончились. Дорога стала ровнее, шире. Вдали отсвечивали серебром серые стены Асгалуна, и запах морского ветра уже ощущался в горячем воздухе.

Конан пришпорил коня. От жары оба размякли; сон — тяжелый, тягучий — сковывал веки, запутывал мысли, и варвар, вопреки первоначальному намерению не останавливаться до тех пор, пока есть провизия и вода, решил завернуть в харчевню, дабы подкрепить силы спокойным сном под крышей.

Плата за въезд в Асгалун была несравнимо выше, чем во всех других городах света, и взимали ее стражники строгие, норовящие взять с гостя — богатого купца ли, бедного путника ли, все равно — еще сверх положенного законом. Обыкновенно люди безропотно платили: все знают, что власть не переспорить. Но киммериец был не из таких. Швырнув на поднос три золотых, он ногой оттолкнул вцепившегося в повод толстяка в доспехах и спокойно въехал в город. Вслед ему неслась брань, караульные грозили всевозможными напастями и призывали Адониса поразить наглеца громом и молнией, но Конан и не думал останавливаться. Он не сомневался, что у Адониса есть дела и поважнее расправы с ним, а на гнев стражников ему вообще было наплевать. Корысть должна быть наказуема, так считал он, и наказал ее сейчас, заплатив за въезд ровно столько, сколько полагал достаточным.

Таверну «Толстяк Шаккон» варвар заметил издалека. Вывеска над дверью, высотой чуть не в человеческий рост, привлекала яркими красками; по бокам ее, раскорячившись, стояли две деревянные фигуры, изображающие самого Шаккона с большой кружкой пива в руке и его супругу с метлой — огромными животами они касались друг друга; зазывала — чернявый оборванный мальчишка — пронзительно верещал, приглашая посетителей, хватал прохожих за руки и, когда они брезгливо отпихивали его, подбегал к другим, надеясь, наверное, что эти окажутся более сговорчивыми.