Он не договорил. Презрительно усмехаясь, киммериец сунул руку под полу куртки, пошуровал там и кинул на стол золотой.
— Хватит?
Глаза стражников загорелись. Каждый из них получал золотой после целой луны службы, а тут такое богатство нежданно-негаданно свалилось им прямо в руки…
— Да, господин… — пересохшими губами прошептал присмиревший низкозадый. — Очень даже… очень даже хватит…
Он цапнул со стола монету и ринулся к выходу. Второй, возмущенно заревев, побежал за ним, подозревая, что соратник не захочет делиться. За ними, охнув, устремилась и хозяйка, потрясая метлой, — оба не заплатили за выпитое пиво и съеденную ветчину.
Конан насмешливо поглядел им вслед и повернулся к лохматому.
— Кто такой? — осведомился он, вновь подвигая к себе баранью ногу и с неудовольствием замечая, что один бок ее — тот, что находился прямо перед парнем, — изрядно ощипан.
— Трилле, — откликнулся лохматый и быстро отодрал еще кусок мяса.
Узкое лицо его, чрезвычайно подвижное, было весьма благородно. Черты, по отдельности казавшиеся вовсе некрасивыми, вместе составляли довольно приятное впечатление. Длинный тонкий нос, большой рот, голубые, широко расставленные глаза в обрамлении пушистых черных ресниц — если парня отмыть и причесать, он мог бы сойти за сына нобиля, а то и самого короля. К тому же и фигура его отличалась определенным изяществом — тонкая, высокая, гибкая, с развернутыми прямыми плечами. Сейчас же от природы чистая гладкая кожа его была покрыта пятнами грязи и болячками, а изящные руки — цыпками; белесая щетина выросла над верхней губой и клочками на подбородке; в светлых густых волосах застряли соломинки и репьи. В общем, гостем Конана оказался обыкновенный бродяга, и сейчас, по мнению киммерийца, его следовало накормить (кто сам бывал голоден, не оставит голодным другого), и затем избавиться от него навсегда.
— Ешь! — Конан подвинул Трилле баранью ногу, кликнул хозяина и потребовал для себя жареного гуся, а заодно и еще пару кувшинов пива, один из которых предназначался для лохматого.
Получив разрешение на употребление мяса, парень ухватил ногу обеими руками и, рыча, вцепился в нее зубами. Похоже, последние три дня ему не доводилось радовать свой желудок чем-либо кроме куска черствого хлеба — он пожирал мясо даже глазами, выкаченными так далеко, что казалось, они вот-вот вывалятся из орбит.
Конан же, легко справившись с гусем, допил пиво, положил на стол плату за еду и поднялся. Ему предстоял неблизкий путь, и каждый вздох промедления означал еще шаг вперед пройдохи Леонардаса, увозящего в Вендию Лал Богини Судеб. Если же переводить путь ублюдка в триста золотых, обещанных Сервусом Наротом, то…
Киммериец быстро рассчитал, что каждый его шаг стоит примерно половину медной монеты, а если он едет верхом…
— Постой, брат! — Он был уже в дверях, когда звонкий голос лохматого остановил его.
— Ну? — нахмурясь, сказал Конан.
— Подожди меня, я сейчас!
Варвар пожал плечами и вышел из харчевни. Нет забот, кроме как ждать этого бродягу…
Взяв из рук мальчишки повод (избавившись от Конанова вороного, оборванец тут же снова завопил, призывая новых посетителей), он вскочил на коня и — тонкая рука Трилле легла на его колено.
— Что ж ты? — обиженно произнес он. — Я же просил подождать!
— Уйди! — рыкнул варвар, донельзя раздраженный наглостью парня. Он спас его от стражников и накормил — что еще ему надо?
— Да постой же, — увещевал его Трилле. — Я должен ехать с тобой. Я пригожусь тебе, вот увидишь сам. Знаешь, кто я? О-о-о!.. Ты не знаешь, кто я…
Конан ударил вороного пятками и тот рванул с места как ошпаренный. Через несколько мгновений позади осталась харчевня «Толстяк Шаккон», и оборванец-зазывала, и нахальный бродяга… А впереди — впереди был город Асгалун, который до сумерек следовало проехать весь, дабы ночь провести уже в шемских степях, где никто, никто не потревожит сон киммерийца… Гикнув, Конан еще пришпорил коня, вновь радуясь жизни, ибо нет на свете ничего прекраснее ее…
* * *
…на свете нет ничего прекраснее жизни, да и как может быть? Только живому может доставить радость поцелуй красавицы, первый писк младенца, победа над врагом и возвращение из дальнего похода друга… Ощущение сие жило в сердце варвара и никак не отражалось в его голове. Глубоких мыслей он не признавал, как не любил и рассуждений на высокие темы. Для него все было просто: делай так, как тебе приспичило в этот момент (философ Бенине сказал бы иначе— «как велит тебе сердце твое»), но не торопись. Бывают разные моменты, и не всегда стоит полагаться на свое знание этой странной жизни.
Не всегда Конан бывал справедлив, ибо горячность и чисто варварская взрывная натура его иной раз запросто подавляли разум, кроме того, не всегда справедливость он понимал так, как понимали ее другие. Нынче, например, он мог бы обоих стражников прикончить только за то, что они осмелились потревожить его воплями во время трапезы, и лишь благодушное настроение, наступившее после приема пищи, спасло этих нахалов от дикой и страшной в своем проявлении ярости варвара.
Вряд ли после того его мучило бы раскаяние. Скорее, он забыл бы о тех, кого отправил на Серые Равнины из-за такого пустяка как шум в харчевне — или вспомнил бы, но без сожаления, а с усмешкой. Да, могло быть и так.
