Владукас - [78]

— Ну, ладно, — сказал я Серебренниковой, — иди домой. Я один к ней подойду.

— А если хозяин выйдет? — испугалась девочка.

— Пусть выходит, — махнул я рукой. — Я притворюсь нищим. До свидания, Тася. Встретимся в другой раз…

И мы расстались. От переполнявшего меня волнения я даже забыл спросить, где она живет и как найти ее в обещанный «другой день».

4

Подавив страх, я уверенно, как к себе домой, открыл калитку и вошел в палисадник. Зашагал по узенькой дорожке. Услышав шаги, бабушка Артамонова подняла голову и посмотрела на меня. С минуту стояла неподвижно, изумленно щуря подслеповатые глаза, потом слабо вскрикнула и выронила их рук хромовый сапог, который чистила.

— Свят, свят! — перекрестилась старушка. — Вылитый Вовочка. Али мне блазнит?..

— Не блазнит, бабушка, — засмеялся я, — Это Вовочка и есть. Видишь, с ногами и руками, и котелок на плечах! — изогнувшись кренделем, я хлопнул себя ладонью по вихрастой макушке.

— Сгинь, сгинь, нечистая сила! — снова закрестилась она, выпучив на меня глаза. — Сгинь, тебе говорят!..

— Да, это же я, Вовка! Чего испугалась? Неужели я такой страшный?

— А неш не страшный, — начала приходить в себя Евдокия Семеновна. — Поди с того света вышел?

— Не был я еще на том свете.

— Как не был? Тебя же немцы расстреляли за побег из лагеря…

— Кто тебе сказал? Брехня все это! Да сама подумай, если бы меня расстреляли, то как бы я пришел? Значит, меня вовсе и не расстреливали, раз стою перед тобой живой…

— И мама твоя живая? — робко спросила Евдокия Семеновна, все еще не веря своим глазам и ушам.

— И мама живая.

— Ах, батюшки-матушки, и мама живая?! — вдруг радостно всплеснула руками Артамонова, освобождаясь от суеверного страха. — Это ж надо! А мой хозяин сказал, что вас расстреляли… Ну, проходи, проходи, Вовочка. Рассказывай, куда вы подевались. Где мама?..

— Погоди, а откуда он узнал, что нас расстреляли?

— Да как же ему не знать, Вовочка! Ведь он начальник того лагеря, где мы сидели. Ты его должен знать: солидный такой. Ну, помнишь, как в лагере продавали мальчиков какой-то барыне и мы тебя нарядили девочкой? А Ваня Слесарев — безногий — посоветовал тебе притвориться, что ты маешься зубками. Помнишь?

— Помню, бабуля.

— А того офицера, который сказал тебе «шлехт девочка», тоже помнишь?

— Конечно, помню.

— Так вот, это и есть мой хозяин. Он взял меня к себе в прислуги. Я ему готовлю обеды, мою и чищу его одежду, прибираю в квартире. Когда вы сбежали, он всех, кто ехал в машине, опрашивал: где еще двое русских? — мы ответили ему: не знаем, наверное, в газокамере остались. Тогда-то я и приглянулась ему, как одинокая старушка, и он взял меня в прислуги. Спустя некоторое время я, как бы невзначай, спросила у него, нашел ли он тех двух русских, что сбежали из газокамеры? «А их, — говорит, — незачем искать, они расстреляны охранниками за попытку к бегству». На другой день я пошла в церковь и поставила две свечи — за тебя и твою маму. В родительский день помянула вас и помолилась за упокой ваших душ. Все, как положено. А тут на тебе — вы живы! Теперь надыть молиться за здравие… — И опять радость засветилась в ее глазах.

Но мне было не по себе: я с опаской поглядывал на дверь, ведущую с веранды в квартиру, наконец не выдержал и спросил бабушку:

— А хозяин твой дома?

— Нема, — успокоила меня Артамонова. — Не бойся. Он пообедал и теперь до вечера не придет.

— А если ему вдруг вздумается пораньше вернуться?

— Не должен бы…

— Ну, раз сомневаешься, то я исчезаю. У меня нет никакого желания встречаться с ним.

— Подожди, я хоть накормлю тебя, — засуетилась Артамонова.

— Нет, нет, бабушка. Как-нибудь в другой раз, — остановил я ее и, немного помявшись, спросил: — Бабушка, а цел ли мой школьный портфельчик, что я оставил в машине в белом мешке.

— Цел, цел, Вовочка! — с готовностью отозвалась Евдокия Семеновна. — И вещички все ваши я сохранила. Сейчас отдам.

— Нет, вещички не надо. Куда мне с ними таскаться? А вот портфельчик я бы взял. Мне он очень, очень нужен…

Она ушла и вскоре вернулась с моим портфелем. С обшарпанным, коричневым портфелем, у которого, однако, еще крепко держались железные уголки. Я радостно схватил его и прижал к груди, как самое близкое, родное существо, с которым я не виделся, казалось, целую вечность. От этого старенького портфеля повеяло на меня Дятьковом, моим счастливым детством, о котором не переставал грезить и мечтать весь этот трудный год, проведенный на чужбине. Трясущимися от волнения пальцами я открыл разболтавшийся замок, заглянул внутрь — ура! — все мои вещи и школьные принадлежности лежали в том порядке, в каком я разложил их год тому назад в Дятькове: альбом с фотографиями, блокноты, тетрадь со стихами, книга «Таинственный остров», полевой компас — подарок дяди Феди и пенал с карандашами и ручками!.. Я осторожно прощупал коленкоровую подкладку, — и счастью моему не было границ: на своем месте был и красный пионерский галстук!

— До свидания, бабушка! — крикнул я и побежал через палисадник к выходу, застегивая портфель.

— Постой, куда же ты? — всплеснула руками Евдокия Семеновна. — Не успел опнуться и убегаешь. Я и разглядеть-то тебя как следует не успела, и расспросить. Побудь еще немного…