Владукас - [77]

3

Подходя к центру города, я неожиданно увидел большую толпу народа. Она медленно двигалась по направлению к высокому красному костелу с разрушенным куполом, в который, очевидно, попала бомба. Я пошел за этой толпой.

— Что здесь происходит? — спросил я у белобрысого пацана примерно моего возраста, оказавшегося чуть впереди меня.

— Попа хоронят, — ответил он и обернулся. Наши взгляды встретились, и я, к великому своему изумлению, в стриженой белокурой головке узнал дятьковскую девочку Тасю Серебренникову, с которой до войны учился в одной школе, в одном классе и даже сидел с ней за одной партой. Меня вместе с ней принимали в пионеры. Во время оккупации я избегал встреч с Тасей. Ходили слухи, что ее отец, известный в Дятькове фотограф, стал предателем. Будто бы он со старых пленок отпечатал для немцев фотографии дятьковских коммунистов и партизан, семьи которых потом арестовывали и расстреливали. Но, когда я увидел ее в похоронной процессии, вдалеке от родины, меня охватило волнение:

— Таська! — воскликнул я. — Привет!

— Вова?! — удивленно отозвалась она. — Ты живой?

— Как видишь!

— А говорили, что тебя с мамой расстреляли за побег из концлагеря.

— Тише ты… Давай отойдем в сторонку.

Тася понимающе кивнула. Мы вышли из толпы и направились в маленький сквер, находившийся рядом с костелом.

— А может, пойдем к нам, — предложила Тася. — Мы тут недалеко живем, в отдельной комнате. С мамой.

— А папа где твой?

— Папа умер, — вздохнула она. — От тифа. Я тоже переболела им, видишь, нет волос.

Я уставился на ее голову: когда-то на ней вились кольцами золотистые кудри, а сейчас торчал смешной рыжеватый ежик.

— Из-за этого вас, наверное, и в Германию не угнали?

— Да, из-за этого, — просто ответила Тася, но, увидев, с каким сожалением я рассматриваю ее подстриженные волосы, смущенно добавила, покраснев: — Они же ведь вырастут…

— Ну, да, вырастут, — подтвердил я и тоже смутился, потом сказал: — Нет, сегодня я к вам не пойду. Как-нибудь в другой раз… Погуляем здесь, если ты не против.

Тася согласилась.

Нам почему-то не хотелось расспрашивать друг друга о наших мытарствах и вообще говорить о войне. Держась на дистанции, мы шли медленным шагом и вспоминали третий класс, учительницу Пелагею Никитичну.

Жестокая война прервала наше детство, но память нетленным сохранила тот маленький его кусочек, который достался нам.

— Тася, а ты дружишь с какими-нибудь мальчиком? — неожиданно спросил я.

— Нет, — ответила она. — А ты дружишь с девочкой?

— Тоже нет.

Так незаметно мы пришли в сквер. Остановились у фонтана, облицованного черным гранитом. Где-то далеко грохотала канонада, напоминая о войне.

— Давай посидим!

— Давай.

— А кто тебе сказал, что меня с мамой расстреляли? — спросил я, усаживаясь на широкую скамейку с выгнутой фигурной спинкой.

— Бабушка Артамонова, — ответила Тася и тоже присела рядом.

От этих слов меня подбросило:

— Бабушка Артамонова? — не поверил своим ушам. — Евдокия Семеновна?

— Да, она… Что с тобой?

— А разве ее не угнали в Германию?

— Нет, конечно. Она же старая.

— Но ведь у нее был уже желтый номер.

— Ну и что же? У многих были такие номера. Перед отправкой в Германию нас еще раз отсортировали.

— А ты случайно не знаешь, где она сейчас?

— Знаю, она живет недалеко от нас.

— Вот здорово! Пойдем — покажи.

— Зачем? — удивилась Тася.

— Как зачем? Повидаться надо. Хочу воскреснуть перед ней из мертвых, как Иисус Христос.

Тася печально покачала головой:

— По-моему, лучше тебе не воскресать. Ведь она работает прислугой у начальника нашего лагеря. Знаешь его? Зверь-человек.

Я вспомнил немецкого офицера с двойным подбородком, в замшевых перчатках, с плеткой в руках и в галифе, похожем на крылья летучей мыши, — и по моей спине пробежали холодные мурашки. Попасться ему на глаза — значит погубить и себя, и маму. Но не пойти к бабушке Артамоновой я тоже не мог. Она нужна мне была вовсе не для того, чтобы «воскреснуть перед ней из мертвых, как Иисус Христос». Когда мы с мамой бежали из газокамеры, то захватили с собой не все свои вещи, а только те, которые попали под руку, остальные — оставили бабушке Артамоновой. В том числе остался у нее мой заветный школьный портфель, за подкладкой которого я запрятал пионерский галстук, о чем не знала даже мама. Наши узлы, заброшенные «эсэсовцем» на чердак бани, кто-то потом привез к Каваляускасам и передал нам, а мой портфельчик так и пропал. Теперь появилась надежда, что он уцелел у бабушки Артамоновой. Но эту тайну я не хотел открывать Тасе.

— Вот что, — после некоторого раздумья сказал я ей, — ты все-таки покажи мне, где живет бабушка Артамонова. А чтобы мне не попасться на глаза начальнику лагеря, зайди вначале ты и узнай, дома ли хозяин. Можешь это сделать?

Тася пожала плечами:

— Могу, конечно. Но не понимаю, зачем тебе это надо.

— Потом поймешь. Пойдем!

Мы одновременно соскочили со скамейки и направились к бабушке Артамоновой. Вскоре подошли к высокому каменному дому с мезонином, огороженному крашеным штакетником.

— Вот здесь она живет, — Тася показала пальчиком: — А вот и она сама!

Действительно, на открытой веранде стояла Евдокия Семеновна и усердно чистила щеткой хромовые сапоги. Меня охватило волнение.