Владукас - [63]

— Ну, что за мудрость такая? Выкладывай! — перешел я тоже на шепот. Мотя робко посмотрел на меня и, оглянувшись по сторонам, сказал:

— Моя мудрость в том, как можно спастись от немецких газокамер, пыток и смерти…

— Это ты брось, — не поверил я. — Такой мудрости не существует.

— А вот существует. Сам испытал… Тебя еще не вызывали на допрос?

— Нет.

— Значит, скоро вызовут. А там обязательно какую-нибудь пытку устроят. Думаешь, вынесешь? Ни за что не вынесешь, если не будешь знать этой мудрости.

— Да иди ты… — хотел было отмахнуться от него. Но Мотя, удержав меня за рукав, укоризненно покачал головой:

— Взрослые не могут вынести. А ты?

— А я постараюсь.

— Молчать будешь?

— Да.

— Немцы не любят молчаливых. Все равно заставят заговорить. Поднесут горящую спичку к твоему подбородку — сразу откроешь рот.

— А тебе подносили?

— Конечно!

— И что же ты делал?

— Визжал, как поросенок.

— Ну и я буду визжать.

— Тоже неправильно, — мотнул головой Мотя. — Поросячий визг и крик только раздражает немцев. Они звереют и еще больше начинают издеваться. А если увидят у тебя кровь, то и совсем ярятся.

— Так что же я должен делать, по-твоему? Может быть, притвориться мертвым?

— Нет, и это не поможет. Немцев не проведешь. Попробовал я однажды притвориться; они надавили пальцами на мои зрачки, и я чуть без глаз не остался. Несколько дней свету белого не видел.

— Вот гады! Никак не спасешься?

— Нет, можно спастись. Я тебе все, все расскажу, но только ты, пожалуйста, никому не говори о том, что я сейчас попрошу у тебя. Ладно?

— Ладно, — пообещал я, все больше удивляясь.

Пугливо озираясь, Мотя заговорил еще тише:

— Ты видел, как у меня слюньки потекли, когда мы заговорили о поросеночке? Мне так сильно захотелось попробовать поросячьего сальца-мальца, что даже голова закружилась. Я не помню, какое оно на вкус. Но знаю, что очень-очень вкусное. Пожалуйста, дай мне хоть малюсенький кусочек сальца, чтобы только на языке подержать. А за это бери мои пипки сахара, когда захочешь. А?..

Мне стало жаль Мотю.

— Зачем мне твои пипки сахара? — сказал я с показной грубоватостью. — Я и так дам. Правда, у меня его уже немного осталось, но забирай все…

Я полез в подкладку пальто, где были спрятаны остатки сала, но Мотя быстро остановил меня.

— Ой, ой! — испуганно пискнул он. — Только не сейчас, не на виду у всех. Могут заметить. Подумают, что я цыганю, и поколотят. Ты как-нибудь незаметно передай.

Я передал незаметно. Мотя быстро схватил сверточек с салом и сунул его за пазуху. Когда убедился, что никто не увидел, вишневые глаза у него засияли радостью:

— Ночью поем, когда все спать будут… И тебе оставлю. А теперь слушай.

Он еще раз оглянулся по сторонам и в порыве откровенной благодарности горячо зашептал:

— Знаешь, меня специально посадили в эту камеру, чтобы я вас предавал. Но я не предатель, не предатель. Я ничего не скажу о тебе, пусть хоть убивают.

Я насторожился, но, сделав безразличный вид, пожал плечами:

— А что обо мне говорить? Я ничего плохого не сделал…

— Тише! — прошептал Мотя. — Может, и не сделал. Но меня заставляют подружиться с тобой и выведать все. А я не предатель.

— Да кто же тебя заставляет?

— Немцы. Кто же еще?.. Ну, те, которые допрашивают и пытают. Палачи в общем.

— А-а-а!.. Так это они тебе посоветовали научить меня мудрой мудрости?

— Нет, нет! Я сам.

— Ну так валяй — говори.

Наконец, шмыгая носом, Мотя начал.

— Запомни, — сказал он, — немцы считают всех людей других национальностей своими рабами. Поэтому, когда они тебя допрашивают, смотри им прямо в глаза не мигая, как это делают собаки, и показывай, что дрожишь от страха, что ты их раб. Понял?

— Не совсем. А если они бьют тебя рукояткой нагана по голове или, как ты говоришь, подносят горящие спички к твоему подбородку — что тогда?

— Тогда тоже не следует ставить из себя героя: это оскорбляет их. По их понятиям, героями могут быть только немцы. А ты и я всего-навсего рабы, мы должны падать перед своими хозяевами на колени, целовать сапоги, которыми нас бьют, и просить: «Пан, пан, родненький, прости меня, если я в чем виноват, пожалей меня бедного, а я все сделаю, что ты прикажешь, всю жизнь буду служить тебе верой и правдой и целовать твои сапоги…»

Мотя настолько искусно изобразил холуенка, что я покраснел от стыда за него. Мне было неудобно смотреть, как он в порыве откровенности обнажал передо мной свою больную душу, выворачивая ее наизнанку. Каким же надо быть ничтожеством, чтобы вот так пресмыкаться перед немцами! Признаться, в этот момент Мотя стал гадок и мне.

— Ладно, хватит! — остановил я его, скрывая брезгливое смущение. — Твоя мудрая мудрость не подходит мне.

Я отошел от него.

4

А уже на следующий день во время утренней поверки сменный надзиратель назвал мою фамилию:

— Кто здесь Котиков?

— Я!

— Собирайся, пойдешь со мной.

Этого вызова я уже ждал, готовился к нему, поэтому не удивился. Молча надел пальто и попрощался с камерой, как это делали другие.

— На допрос вызывают… Держись! И помни, что я тебе говорил, — тихо напутствовал меня Мотя, незаметно подвернувшись мне под руку.

Надзиратель вывел меня из камеры, и мы спустились с ним по каменной лестнице вниз, пересекли тюремный двор и вошли в корпус гестапо, в одну из его комнат, где не было никакой мебели, кроме тумбового стола, на котором лежал большой кожаный портфель с блестящими застежками. По комнате прохаживался, заложив руки за спину, какой-то мрачный господин в черном гражданском пальто и шляпе. В углу стоял другой мужчина — бледнолицый, невысокого роста, худощавый. На нем был слегка помятый, но приличный костюм и галстук. Оба они повернули головы в нашу сторону, когда мы вошли. Надзиратель поставил меня рядом с бледнолицым мужчиной и, не проронив ни слова, вышел. А мрачный господин, очевидно, гестаповец, достал из верхнего ящика стола какие-то спаренные металлические кольца, похожие на браслеты, подошел к нам.