Владукас - [105]

А папка в то время сражался с немецкими оккупантами уже на подступах к Шяуляю, в войсках 1-го Прибалтийского фронта, и не знал, что его сын в числе смертников томился в Шяуляйской каторжной тюрьме. Папка, папка, если бы ты знал, как мне было тяжело тогда! Ведь я был самым маленьким политзаключенным во всей тюрьме…

Возле костела небольшой сквер. Моя память хорошо запечатлела его в детстве, точно зафотографировала на всю жизнь. Вот только кажется, что находился он тогда немного подальше от костела, чем сейчас. Видимо, неумолимое Время, отделяя от нас события, сближает предметы, делает улицы уже, а дома ниже. В остальном здесь ничего не изменилось: та же каменная арка в глубине сквера, тот же фонтан, закованный в черный гранит, и те же голубые скамеечки, расставленные полукругом вокруг фонтана. А вот на этой скамеечке я сидел с Тасей Серебренниковой, а потом с гестаповским офицером, вербовавшим меня в школу контрразведки. Я хотел бежать от него через каменную арку, за которой, мне казалось, протекает река и растут болотные кусты, где можно скрыться. Но как хорошо, что я не побежал! Ведь за аркой никаких кустов не было и нет, и река не протекает. Просто мне показалось так. А что же там сейчас?..

Я, не торопясь, поднялся с лавочки, обошел фонтан, возле которого играли дети, и направился к выходу через каменную арку, от которой потянуло на меня знакомым холодком смерти — я представил себя пацаном, убегающим от гитлеровского офицера, а пуля меня догоняет, и каменная арка таким образом становится Рубиконом моей жизни. «Как хорошо все-таки, что я не побежал тогда!.. — опять подумалось мне. — Ну, где бы я тут спрятался..?»

Вдруг какой-то внутренний толчок заставил меня остановиться и замереть от неожиданности. Едва только я переступил роковую черту и оказался за аркой, передо мной на высоком постаменте предстал монументальный памятник советскому воину. Величественный символ дружбы литовского и русского народов, рожденный в боях на шяуляйской земле! Я смотрел на него, как зачарованный, не отрывая глаз. Чем-то родным и знакомым до боли веяло от этого русского солдата-богатыря в бронзовых сапогах, в бронзовой плащ-палатке, с бронзовым автоматом в руках.

У подножия памятника лежат живые цветы. Их возложили сюда благодарные шяуляйцы. Таких памятников не счесть на нашей и чужой земле, омытой кровью советского воина. Но почему-то именно этот напомнил мне моего отца. Да, да, это ты, папка! Я узнал тебя. Ты прошагал пол-Европы с этим автоматом, очищая города и села от фашистской коричневой чумы, освобождая народы. Ты освободил и меня из неволи, а сам… сам пал смертью героя, не дожив всего двух месяцев до окончания войны. Но моя бабушка, а твоя мать научила меня не верить, что ты погиб. И я не верил и сейчас не верю. Герои не умирают. Пусть ты стоишь передо мной, застывший и немой, изваянный из бронзы. Но ты возвышаешься над этим городом, как живой, шагнувший в Вечность.

Отец! Мой бронзовый отец!.. Папка!.. Прости, что взрослый мужчина плачет перед тобой, не стесняясь своих слез. Плачет твой сын. Я пришел к тебе через годы и расстояния, чтобы сказать, как много значил ты в моей жизни. Я уже стал старше тебя. У меня есть свои дети. Они сейчас в таком возрасте, каким ты видел меня в последний раз. На моих висках седина, а за плечами дорога длиннее, чем перед моими глазами. Шагая по ней, я все чаще стал оглядываться назад, на пройденный путь, который с вершины моих преклонных лет виден как на ладони. Я отчетливо вижу начало пути — коротенькую тропинку, по которой когда-то топало мое детство. Тропинка неожиданно оборвалась глубокой пропастью, перед которой я остался один, едва научившись делать первые шаги в большом незнакомом мире.

— Живи, сын! — сказал ты на прощанье и навсегда ушел из моей жизни.

Буря войны оторвала меня от родимой ветки и, как малый листочек, понесла по кромешным дорогам. Беспомощным, доверчивым ребенком я вынужден был самостоятельно, детскими силенками, карабкаться из мрачных расщелин жизни. Трудно было. Очень трудно, отец. Десятки раз я срывался и падал, разбивал нос. Десятки раз вставал и снова карабкался со слезами обиды и отчаяния на глазах. И всегда мне придавало силу и служило путеводной звездой твое напутствие, наполненное для меня особым смыслом:

— Жить!

Может быть, поэтому я не так остро ощущал безотцовщину, как другие мои сверстники, и всегда чувствовал где-то поблизости тебя, готового в любую минуту помочь мне из своего далекого небытия. И сейчас, погружаясь в мир воспоминаний, я благодарю тебя, отец, за эту святую духовную поддержку.

Однако всякий раз, когда я оглядываюсь и вижу далекую тропинку, на которой оборвалось мое детство, глаза мои застилает кровавый туман. Словно из мрака сновидений, выплывают картины ада: биржа труда, огороженная колючей проволокой, безликие охранники в черных мундирах с изображением белого черепа «смерти» и среди них лицо моей мамы, опухшее от слез. Порой даже не верится, что этот ад был действительностью. А ведь он был. Нас, детей, продавали в рабство. Каждый мальчик восьми-десяти лет стоил несколько пфеннигов, что щепоть соли во время голодовки в Дятькове. Мама спасла меня от каторжных работ, нарядив девочкой. Но не смогла спасти от гестаповца с сапогах с широкими раструбами голенищ. Я хорошо помню эти сапоги. Они безжалостно вонзались в мои бока и катали по земле, как круглую деревяшку. Я воскрешаю в памяти все до мельчайших подробностей этой отвратительной сцены. Я слышу свой беспомощный крик и бравурные звуки оркестра, под которые расстреливали евреев и коммунистов.