Владимир Высоцкий. Сочинения в 2-х томах - [196]

Что это с ней, с Тамарой, — побледнела и со стула — на пол. Володька ей — воды, по щекам хлестать, — лежит как мертвая.

— Ты что же, тварь, не видела разве, что плохо ей? Только и знаешь — языком чесать. Она же с Сашкой этим живет, или не знала? А может, ты нарочно? — говорил Володька, прикладывая Тамаре на лоб мокрую тряпку. — Нельзя, милая, быть такой мразью завистливой!

— Ты, Володя, с ума сошел, при чем тут зависть, — испуганно бормотала Лариса.

Хотя зависть-то была при чем. Полгода назад сама Лариса была влюблена в Кулешова, он тогда пел весь вечер новые свои песни, и все кругом с ума сошли и визжали от восторга, а он — Сашка — улыбался только и благосклонно принимал комплименты, не особенно всерьез, белый от напряжения, с каплями пота на лбу, и в вымокшей рубахе. Послушает — и новую песню споет, еще похлеще предыдущей, выкрикнет, как в последний раз. Даже слова иногда не слушала Лариса, а только голос, от которого — мурашки по коже и хорошо становилось на душе, хотя надрыв и отчаяние были в песнях, и слова — грубые и корявые.

Ребята, напишите мне письмо:

Как там дела в свободном вашем мире?

Лариса и так и эдак обращала на себя его внимание, извертелась вся, и пригласила домой, но он не пошел. «В другой раз», — сказал, но другого раза не будет ведь для Ларисы. И не было. Видела она его еще несколько раз с Тамарой, красивой высокой девушкой, которая не то училась в театральном, не то кончила уже. Она и подружилась с Тамарой, чтобы его видеть и, чем черт не шутит, может быть, когда-нибудь и заполучить. Надоест же ему эта в конце концов. Он на одной долго не задерживается, да и не учится она, кстати, в театральном — вышибли ее оттуда, даже, говорят, за аморалку.

Но Саша не собирался вроде линять от своей любовницы, а напротив, чаще стал с нею появляться во всех московских домах и на люди. Он развелся с женой, Кулешов, и жил один — квартиру снимал. Так что спрятала до поры поглубже черные и жадные свои мыслишки Лариса, но своего часа ждала. И дождалась. При первой же возможности не преминула до обморока довести свою подругу, хотя, конечно, не ожидала она этого обморока, — думала, что Тамара полегкомысленнее. И не на шутку испугалась:

— А она не умрет, Володя? Смотри — почти и не дышит.

— Да не мельтеши ты! Принеси лучше лед и валерьянку.

Тамара начала уже приходить в себя. Обморок длился минут сорок, а то и больше.

— Что это со мной было? — спросила она.

— Обморок, — ответил Володя.

— А почему лицо болит?

— Это я тебя в чувство приводил — боялся, не очнешься.

Тамара улыбнулась невесело:

— Я живучая! Ну и что, Лариса, дальше? — попыталась она восстановить прерванный разговор.

— Нет уж, хватит на сегодня! Концерт окончен! Доброй ночи, дорогие москвичи! — замахал руками Володя. — Ложимся спать.

Легли. Тамара, конечно, не уснула ни на секунду, то вынашивая планы мести, то снова плача, себя жалея и понимая, что никому она мстить не будет, да и не изменит ничего, разве что отравится только. Это она уже пробовала после того, как из училища выгнали: было больно и страшно, особенно когда откачали и когда вернулось сознание, — больно, страшно и стыдно.

«И что ты этим докажешь? — спрашивала она себя. — Что он, пожалеет да пострадает?» Так она уж этого не увидит. Вот если бы отравиться, умереть, но увидеть, как он страдает, — тогда другое дело, а так — нет, не стоит. Пережила же она, что он, разведясь с женой, даже и не заикнулся о женитьбе на ней. Переживем и это. Кстати, интересно узнать, что за девочка, на которую он запал?

Утром она как могла привела себя в порядок, взяла у Ларисы, которая долго извинялась, очки черные и поехала домой. Володя до такси проводил, он хороший парень, этот Володя, сказал, что даст телеграмму из Магадана и, может, еще удастся ее вытащить.

На прощание погладил ее по волосам и попросил:

— Ты только не делай глупостей. Все будет о’кей!

Тяжело поднялась она <на> третий этаж. «Хоть бы отца не было дома», — подумала она, отпирая. И вдруг — Николай…

— Здравствуй, — говорит.

— Здравствуйте, — ответила Тамара — и повисло молчание, только струны звенели долго на упавшей его гитаре.

Отец, уже сильно навеселе, с любопытством глядел, что будет, но третий человек, который был в комнате, предложил:

— Пойдем-ка, Максим Григорьевич, за второй — эта уже иссякла, — И Максим Григорьевич поднялся и вышел вслед за Толиком, у которого не было фамилии, а была странная профессия — пассажир.

— Та-мар-ка, То-мочка, — проговорил он нараспев. — Золотая моя, Томка! — добавил он еще трудно и едва переведя дыхание, как бы беря разбег. — Вот и ты, а я уж думал, сидеть мне до вечера с Максимом Григорьевичем и спиваться, — пошутил он, а потом опять горло ему перехватило. — Переменилась ты, девочка, должно быть, а для меня — нет, такая же, как в тот день, когда сказал тебе «Не жди». Как будто и не было трех лет.

— А я бы, Коля, и не ждала, — некстати вставила Тамара.

— Ты погоди, ты — потом, дай я выговорюсь. Я за это время столько с тобой переговорил, что сейчас хоть сотую часть успеть — и то на год будет. Я стихи тебе писал да песни и видел тебя во сне, да и наяву. Когда захочу, вначале, на лесоповале еще, погляжу на дерево — и захочу, чтобы ты за ним стояла и на меня глядела. И ты стоишь и глядишь, а я тебе говорю ласковые слова. И сколько раз хотел написать, а потом думаю — зачем напоминать? Пусть живет сама, без меня, и гнал я тебя из своей головы, железом выжигал, аж выл, а не выгнал и не выжег. Всегда чувствовал, что ты где-то по земле ходишь, и обнимал тебя несчетно раз. Иди-ка сейчас поближе, Томка!