Владимир Шаров: По ту сторону истории - [81]
Идея семьи как среды, противостоящей злу в силу присущего ей органического роста изнутри и поощрения перемен, семьи, где ребенка не подгоняют и не осаждают, но воспринимают с искренним интересом как самодостаточный объект, непосредственно восходит к толстовской философии детства. Тема семьи может послужить и отличным введением в эссеистику Шарова.
Шаров – романист, но еще и художник-мыслитель, чьи общественные и моральные позиции оформляются в медиуме романа. За рамками художественных текстов он, однако, совсем по-другому распоряжается своим голосом, чем Достоевский или Толстой. Оба эти титана завершающейся эпохи реализма культивировали свой особый эссеистический стиль, который позволял им самолично делиться с публикой своими мыслями и идеалами. У Достоевского таким задачам лучше всего служит многоголосый моножурнал «Дневник писателя» полный самопародий, причудливых комических масок и разнородных конкурирующих между собой рассказчиков, которые комментируют текущие события. У Толстого это трактат, публикация личного письма или дневниковой записи – тексты всегда серьезные, монологичные и исповедальные. Шаров, если судить по двум томам его сочинений нон-фикшн, обращается к жанру эссе с другими, обычно более скромными намерениями. Актуальные события не обладают для него особой значимостью, поскольку Россия и российская история – это пространство реактуализирующихся событий; циклов, в которых время становится космическим, а лица и целые поколения – взаимозаменяемыми. Некоторые из его опубликованных нехудожественных текстов находятся в сугубо профессиональном поле, касаясь других писателей (Андрей Платонов), переписки Курбского и Ивана Грозного или концепции Александра Эткинда о внутренней колонизации России, которую Шаров обсуждает в доброжелательном тоне, сочетая стиль открытого письма, книжной рецензии и исторической рефлексии. Как уже упоминалось, у Шарова нет отдельного текста о Толстом. И материалом моего разговора об отсылках к Толстому у Шарова – который ведется на самом начальном этапе изучения писателя, когда уже определен весь корпус его текстов, но значение его наследия понято еще недостаточно – станут здесь лишь два эссе: текст об отце, открывающий книгу «Перекрестное опыление» (2018), и статья об историках, последняя в сборнике «Искушение революцией» (2009). Они как бы соединяют две противоположности: семью как близкую и глубоко личную материю – и отстраненное, безличное прошлое. И здесь, и там ощутимо дыхание Толстого.
В 2018 году Шаров, понимая, что умирает, решает в текстах запечатлеть память о местах и лицах, связанных с семьей, и в первую очередь о своем отце. Сборник предваряется вступлением, объявляющим каждого из нас продуктом генетики и контекста59. (Отец, Александр Израилевич Шаров, начинал как генетик, в конце 1930‐х переключился на журналистику, а затем и на художественное сочинительство для детей и взрослых – ПО 12). Но Шаров сразу оставляет генетику в стороне – он о ней «мало что знает» – и переходит к формирующему опыту: за родительской фигурой следуют окрестности дома, первые школьные учителя, провинциальная жизнь Воронежа, важнейшие из друзей. В расставленных хронологически «мемуарных» эссе мы различаем контуры биографии, очень в духе раннего, вращающегося вокруг семьи толстовского автобиографического письма – недаром «Детство» Шаров в конце жизни причислял к самым важным для себя книгам. Это очень интимное письмо, в котором воспоминания об отце передают его огромное и благосклонное присутствие, освещающее собой все и устанавливающее эталоны добродетели и личного мужества. Для Толстого подобное присутствие оставалось, конечно, мифологизированным и виртуальным – это была его мать, которая умерла, когда ему было два года, и чей обожествленный образ сопутствовал ему на протяжении всей жизни. Напротив, светозарный родитель Шарова прожил мучительно реальную, охватывающую всю советскую эпоху жизнь. Свою жизнь Шаров вспоминает с нежностью, пронизанной толстовскими атрибутами здоровой семейной действительности, такими как аутентичность ребенка, его острая восприимчивость к добру, его готовность прощать.
Первый в сборнике, очерк «Когда Шера в форме» начинается с разговора об отце как ребенке и как рассказчике, при этом находиться «в форме» означает рассказать удачную историю. Текст воспроизводит лучшие отцовские истории: о репортерских приключениях в арктических экспедициях (включая эпизод на грани гибели в снежной буре, напоминающий «Хозяина и работника» Толстого); о времени, когда он добровольцем попал на фронт в июне 1941‐го (и о работе военным корреспондентом начиная с 1943 года; поисках родительского дома в разоренном Бердичеве, городе его детства; несогласии вешать военнопленных, которых некому было охранять; сне посреди поля, нашпигованного противотанковыми минами); затем послевоенное выживание среди унижений, которые пришлись на его долю интеллигента и еврея. Шаров вспоминает отца как печального человека, который на все смотрел «совершенно трагически»
