Владимир Шаров: По ту сторону истории - [221]

– Подобный «проект» осуществляли и турки когда-то по нашим землям: они отбирали у убитых родителей детей и делали их янычарами, которые становились самыми жестокими головорезами и убийцами своих соплеменников – именно из‐за родового беспамятства. Кундера писал, кажется, в своем романе «Невинность», что самое страшное – это впадение в детство западного человека, попытка потребительского общества стереть все из памяти, жить без истории, быть счастливыми, как дети…

– Мне это очень близко и очень понятно. Если говорить о западном обществе, мне кажется, что детским, игрушечно-детским его делает как раз отказ от детей. Когда есть дети, есть внуки, ты неизбежно помнишь о том, что мир, который ты им оставишь, должен быть пристойным. А если на тебе все кончится, какая, в сущности, разница? Отказ общества от детей – это растянутое во времени самоубийство. Оно не мгновенно, продлится век-два, но это мало что меняет.

– Я так и думал. Часть моих вопросов провокативные, я специально их задаю, чтобы ты стал спорить со мной.

В романе ты говоришь устами Ленина: «Пусть десятки тысяч из них убьют, а другие тысячи похитят и продадут в рабство, даже если один-единственный дойдет и обратится к Господу, он всех отмолит, всех спасет». Успел ли отмолить ты всех сейчас в Иерусалиме, откуда только что приехал? Можно ли сказать, что ты последний ребенок, который дошел до Иерусалима?

– Увы. Если бы это было так, все бы уже почувствовали. Вообще же у меня есть правило: я сначала пишу, а потом еду и проверяю, что написал.

– То, что написал, встречаешь потом в жизни?

– Бывает, и для меня это всегда подарок, благодарность, подтверждение, что в общем ничего важного и существенного я не наврал.

– Ты встретил кого-нибудь из этих мальчиков сейчас в Иерусалиме?

– Трудно сказать, но мне показалось, что детям, которые туда «дошли», хорошо и они счастливы, а взрослые скорее печальны.

– Между прочим, я тоже так пишу, у меня стихи – не какие-то импрессии; всегда есть предметность, сюжет, как будто это произошло на самом деле. Я так пишу. А потом через некоторое время это сбывается. Я даже стал суеверным и начал очень внимательно относиться к тому, что я пишу и говорю, какие слова употребляю. Я уверен: все, что ты напишешь, сбудется, если ты действительно пишешь это…

– И мне кажется, что если сбывается, значит – это правильно. И правильно не в смысле того, что кто-то что-то предсказал и предвидел, а просто есть какие-то струны, которые пространство держат, соединяют, благодаря которым все не превращается в хаос. Я вообще считаю, что стихи – одна из таких вещей, которые позволяют вот эту жизнь держать в каком-то отчасти приемлемом состоянии. Безумная красота есть – и в ритме, и в рифме, и в подборе слов, поэтому, наверное, и оправдывается.

– Есть ли какая-то связь между небом и землей? Поэт, может быть, проводник, я не знаю. Но время от времени, когда я пишу, чувствую – как будто кто-то диктует, я потом сам удивляюсь, как все быстро.

– Я скорее трудно пишу. Но и у меня бывает, когда все вдруг становится ясным и прозрачным, и это совершенное счастье.

– Да, и для меня это самое настоящее счастье. А иначе настоящая мука. Нет времени писать, я становлюсь нервным, моя семья не может меня вытерпеть. А когда месяц писал – после этого я самый добрый человек, во мне проснулся ребенок, потому что когда я был ребенком, я был очень добрым, послушным мальчиком, а после казармы (я служил на турецкой границе) стал вспыльчивым. Именно поэзия и литература возвращают в детство, когда я становлюсь добрым. А по поводу твоего названия «Будьте как дети» – что ты вкладываешь в эти слова? Это формула какая-то?

– Только дети, не мы – взрослые, так ярко видят мир, согласись. И дальше, всю жизнь мы питаемся этими впечатлениями. На самом деле я могу над чем-то издеваться, но я искренне во все это верю. Так же как верю, что пока мы не утратили способность быть детьми, не играть, а именно быть – мы живы. Все гуляет туда-сюда – от иронии, от сарказма к вере, и я сам не могу сказать – как. Я, конечно, понимаю, что идеализм привел к миллионам жертв, но понимаю и то, что без идеализма все деградирует, умирает, и что с этим делать – не знаю. У меня и вправду ни на один сложный вопрос нет ответа. Для меня писание романа – единственный способ что-то понять; а так я вообще на полном нуле. Окончательный ответ, конечно, никто не находит, и я не нахожу, но во всяком случае что-то вдруг проясняется. Возможно, потому что то, что я написал, умнее меня.

– Я тоже так начинаю писать стихи – когда я не знаю. А Юз Алешковский мне говорит: я начинаю и иду – а там пропасть, но я шагаю, я иду и иду. Я думал, рассказ напишу, а получился роман, о котором я вообще не думал.

– Мне кажется, что это общее и у тебя, и у меня, и в этом наша правота. Мне кажется, что человеку, который записывает то, что уже знает, скучно, и эту скуку, ощущение, что ты идешь по второму следу, ничем не вытравишь. Я перестал заниматься историей, потому что для меня она была равна самой себе, а тут и впрямь все внове, и никогда не знаешь, куда вырулит.