Владимир Шаров: По ту сторону истории - [219]

– Володя, я уже заводил речь о сарказме, гротеске в твоем романе, но вместе с тем в нем и очень много печали.

– И то, и другое лишь в малой степени мое. И грусть, и гротеск природны и сосуществуют испокон века. Все дело в том же контрасте между светской жизнью и жизнью «в Боге». Обе культуры – и светская, и основанная на вере – относятся друг к другу с глубокой печалью, но вместе с тем и с насмешкой. Люди из противоположного лагеря кажутся нам взрослыми, неизвестно почему решившими вдруг поиграть в детей и не сумевшими остановиться, заигравшимися. Так, в обычной жизни и те, и те ранимы, тактичны. Боясь даже ненароком обидеть другого, они, будто не замечая, просто проходят мимо. Однако всякого рода катаклизмы ломают эти перегородки и условности, как карточный домик. Когда «люди веры» и люди светского понимания жизни сталкиваются лоб в лоб, когда пятачок слишком мал и двум правдам не разойтись, картина получается равно страшной и гротескной.

– Володя, есть ли между твоими романами связь? Может быть, они вообще – часть чего-то одного? А если так, «Будьте как дети» – не финал ли, не завершение всей картины?

– Наверное, все мои романы так или иначе о столкновении этой, условно светской, жизни и логики с логикой, целиком и полностью обращенной к Богу. Но в этой борьбе (и Гражданская война – не исключение) ненадолго объединяются люди, совсем по-разному понимающие суть происходящих событий. Как бы ни была велика их роль, большинство позже так и уйдет в небытие, ничего или почти ничего после себя не оставив. И вот я стараюсь по возможности вернуть им место в истории, понять и восстановить их представления о жизни, о мире, в котором они жили, их понимание добра и зла. В этом смысле я, конечно, пишу не одну книгу, но надеюсь, что каждый мой новый роман дополняет предыдущие. Русская история (и революция, в частности) была безумно сложным явлением. И коли мы в России хотим ее понять, нам придется именно из этого исходить. В простых ответах есть, конечно, большое удобство и большой соблазн, но они, как правило, ложны.

– А когда, по этой логике, прежняя власть стала неугодной Богу?

– События начала ХX века: военное поражение от Японии, потом от Германии однозначно свидетельствовали, что власть царя перестала устраивать Бога, стала незаконной. И тогда во время Гражданской войны большинство, поколебавшись, решило строить совсем другой мир, принципиально другой.

– Ты пишешь о революции как о крестовом походе детей. Существовала ли такая идея хоть в каком-нибудь виде?

– Отчасти это, конечно, метафора, соотнесенная с реальным крестовым походом в Палестину. Мне показалось, что в 1917 году огромная часть Российской империи пошла в свою Святую Землю, в свой Иерусалим. Культура перед революцией максимально сложна, и люди поначалу думают, что это хорошо. А потом, прямо по Федорову, приходят к выводу, что сложность жизни – зло. Жизнь очень коротка, и в сложном мире ты просто не успеешь найти правду. Единственный выход – все и разом упростить. Вот это – наше, а это – врагов, это – правда, а это – ложь и зло; и революция, любая революция мне кажется попыткой радикально, в том числе через неслыханные жестокости, кровопролития, упростить жизнь, сделать ее совсем детской, чтобы за короткую человеческую жизнь пройти весь путь от греха к спасению, путь блудного сына – и вернуться к Богу. Вот эти вещи, строго говоря, меня и держали, пока я писал.

– Ты медленно пишешь?

– Очень медленно.

– Трудно, конечно, писать так густо. Я знаю, что уроки Ленина в большой степени мистификация, но все же мне было безумно интересно читать. Я даже время от времени спрашивал себя: а может быть, на самом деле существовали дневники, может быть, действительно Шаров как историк попал на какие-то архивные документы и все и вправду было именно так?

– Нет. Есть работа, и она мне попалась, о последних годах жизни Ленина. Она основана на разных воспоминаниях, и какие-то вещи я оттуда взял: и историю с врачами, с диагнозами, с доносами. Но остальное, конечно, придумано. Ты же сам знаешь, что и стихи, и проза строятся сами. Если в том, что ты делаешь, есть смысл, вещь сама начинает себя писать.

– Я уверен, что многие из читателей решат, что это на самом деле так и было. То есть ты пишешь историю, просто новую, подлинную историю. Как ты сам определяешь свою книгу? Можно сказать, что это какая-то утопия или новая антиутопия? Ну да, учение ленинское – утопическое. Воплотилось ли оно в жизнь, или сегодня мы можем говорить о его полном крахе? Почему были века утопий, а теперь век антиутопий? И не превратится ли твоя антиутопия в новую утопию?

– Не знаю. Я, когда пишу, тому, что пишу, верю.

– То есть это все-таки так и было?

– Думаю, да. В семнадцатом году люди действительно повернули и ушли из сложной взрослой жизни в жизнь детскую. Чуть ли не все, чей век совпал с правлением Сталина, говорят о счастье, о восторге, об энтузиазме, о бесконечно радостном чувстве правоты. Вокруг арестовывались и гибли миллионы людей, они и сами висели на волоске, но будто ничего не видели – играли и играли в коммунизм, в мировую революцию и проч. Взрослая жизнь быстро старит, а они будто нашли секрет вечной молодости. Что же до конкретных вещей, то тут все непросто: со считалками и молитвами на арамейском я придумал, а потом, подбирая «заумь» для романа, стал листать разные этнографические сборники. И вот в иркутском сборнике двацатых годов мне вдруг попадается осторожная фраза, что часть считалок, по мнению исследователей, происходят от арамейских молитв. Я очень удивился. Еще там было сказано, что в следующем номере этого иркутского сборника они будут опубликованы. Но его не оказалось ни в Ленинке, ни в публичных библиотеках, ни в исторических. А через год в посмертной книге известного этнографа Виноградова я вдруг нашел и ту ссылку, и ту расшифровку, которые попали в роман. Есть какие-то вещи, которым я безумно благодарен – которые говорят, что, возможно, я не очень далеко отступаю от истины. То есть, наверное, правильно будет сказать, что моя территория – это роман-метафора, роман-притча, но и к реальной истории он имеет куда большее отношение, чем то, что попадает в учебники.