Владимир Раевский - [64]

Им поклоняются, а проходя мимо, снимают шапки, кое-кто целует их. От Старова отец узнал, что «истукана» — так он называл «бабу» — ему привезли много лет назад из урочища Жерновки, где он простоял, наверно, пе одну тысячу лет. Для Старова изваяние никакого интереса не представляло, пока отец не высказал желание приобрести у него «истукана». Категорическое «нет!» было ответом Старова на различные предложения. У отца был прекрасный конь по кличке Амур, он очень нравился Старову. Недолго думавши, отец в горячке предложил обменять Амура на «истукана», но Старов и на это не согласился.

Рассказ Владимира Федосеевича неожиданно прервал кучер, объявивший, что лошади заменены и он готов продолжить путь.

— Пошли, Юлий, потом продолжим, — сказал отец и, взяв сына под руку, повел к коляске. Он погрузился в свои воспоминания и позабыл о рассказе. Некоторое время ехали молча, пока Юлий не спохватился:

— Так чем же закончилась эта история с «бабой»? Состоялся обмен?

— Нет, не состоялся, хотя пару недель спустя «каменная баба» была уже в нашем дворе…

Юлий недоуменно поглядел на отца:

— Как же так?

— Очень просто, он выиграл ее в карты. Был какой-то местный праздник, кажется «Андрианы». Старовы гостили у нас. После хмельного застолья женщины ушли в сад, а мужчины засели за карточный стол. Пару часов спустя Старов сильно проигрался, денег у него больше не было. В азарте он поставил на кон «бабу», оценив ее соответствующе. В тот же день Старов доставил своего «истукана» к нашему двору. Отец спешно против окон своего кабинета соорудил курган и водрузил на него «Скифскую царицу». Так он начал именовать «бабу». Он часто любовался ею. Особенно красивой она казалась ночью, озаренная дрожащими бликами луны и тенями, бегающими по ее лицу, придававшими ей особое очарование. Хороша была она и под лучами заходящего и восходящего солнца. «Именно в это время надо смотреть ее. Днем не то», — частенько говаривал мне отец. Вот тут-то все и началось. По селу пошли разные толки о нашей «царице», как теперь звали «бабу» мы с отцом. Кто-то уже видел ее темной ночью, как она купалась в Орлике. Другие слышали ее тоскливую и зловещую песню, видели, как она ночью летала над домами. Разные небылицы о ней сочиняли.

За «бабой» утвердилась репутация ночной колдуньи. Все случавшиеся несчастья приписывали ей. Повсюду только и разговоров было, что о «колдунье». О ней уже знали в соседних селах, откуда иногда приходили любопытные и, взглянув на нее, крестились.

Мать наша была женщина грамотная, но очень мнительная. К тому же она была слабогруда, как звали больных чахоткой. Ей с первого взгляда не понравилась «колдунья», из-за чего произошла небольшая размолвка с отцом. На ее суеверные замечания отец только улыбался, иногда и подшучивал над нею. Но вскоре суеверные страхи овладели всей дворовой челядью. Дворовым девкам так же, как и матери, начали сниться страшные сны, в которых неизменно присутствовала «колдунья». Начался какой-то психоз. Напуганная страхами, не поднималась с постели мать. И тогда отец призадумался. Он отправился в Старый Оскол и привез врача. Ознакомившись с обстановкой, врач посоветовал отправить хозяйку в путешествие «для отвлечения от злых мыслей», а «бабу» хотя бы на время убрать. В дело «колдуньи» вмешался святой отец, он посоветовал для «избавления от злых духов» позвать кузнеца и велеть ему молотом разбить «колдунью» на мелкие части, тогда она потеряет колдовскую силу.

К чести отца, он не смог так поступить. Но, отдавая дань предрассудкам, однажды ночью вывез «колдунью» со двора и где-то закопал, а курган у дома разровнял. Он надеялся позже извлечь ее и поставить на прежнее место. Где, в каком месте нашла прибежище «колдунья», никто, кроме отца и двух пожилых дворовых, не знал. Даже от меня отец скрыл то место. Утром мать выглянула в окно и, не увидев «колдуньи», сразу преобразилась. Ей стало лучше, она поднялась с постели, а в обед уже сидела за столом в кругу семьи. Радовались соседи и челядь. Потом еще долго по селу продолжали ходить легенды, но постепенно и они прекратились. И только в 1810 году, когда умерла от чахотки мать, злые языки ее смерть приписывали «колдунье». Находились даже «очевидцы», видевшие, как она ночью выпрыгнула из окна спальни матери…

На этом месте Владимир Федосеевич прервал рассказ. Коляска сошла с большака, повернула вправо, на полевую дорогу.

— Остановитесь, пожалуйста. — сказал Владимир Федосеевич. А когда коляска остановилась, он медленно сошел с нее, сделав несколько шагов от дороги, опустился на колени и поцеловал землю.

— Здесь начинается земля, на которой я родился и вырос, — пояснил Владимир Федосеевич, возвратясь к коляске.

Он помнил это поле, знал эту землю с детства, запах ее трав, шелест хлебов и голубое небо над ними. Волнуясь, Владимир Федосеевич продолжил рассказ:

— Здесь, на этом поле, сынок, я впервые близко прикоснулся к тяжкой доле крепостных крестьянок. Однажды, в пору уборки хлебов, отец взял меня с собой в поле. Женщины жали рожь. В лохмотьях, босые, измученные, под палящим солнцем, они весь день не разгибали спин. Рядом под копнами или просто на стерне сидели и ползали их грудные и постарше дети. Грязные, голодные и зареванные. Эта картина болью вошла в мою душу.