Владимир Раевский - [63]

19 июля «высочайшее» разрешение получено. Одновременно было дано распоряжение «к учреждению за дворянином Раевским во время пребывания в Санкт-Петербурге негласного наблюдения» со стороны корпуса жандармов. Такое же предписание было отдано в Павловск.

Во время пребывания в Петербурге Раевский встретился с Иваном Липранди. Владимир Федосеевич ничего не знал о подлинных делах друга молодости и попросил его вступить в ходатайство перед императором о разрешении ему поступить на государственную службу. Для возбуждения ходатайства Липранди попросил Раевского написать «Собственноручную автобиографическую записку». Владимир Федосеевич написал что требовалось, но на государственную службу его не взяли.

Двойственность личности Липранди кто-то сумел отразить в эпитафии на его могиле:

Я к истине искал пути,

Но к ней никак не мог добраться,

И, бросив руль своей ладьи,

Давал о скалы разбиваться.

Впервые в жизни от Москвы до Петербурга Раевский ехал поездом. Свой восторг он выразил так:

«До Петербурга 20 часов езды! И какое удобство: сидишь, можешь заснуть, читать, разговаривать, знакомиться, хорошо пообедать, не бояться ни дождя, ни грязи, ни остановки на станциях, ни грубости ямщиков и притеснений на почтах…»

Раевский был вполне доволен своей поездкой на родину. Он не подозревал, что его подстерегала неприятность и только чисто случайно миновала. Еще когда он проезжал через Красноярск, об этом узнал титулярный советник Голенищев-Кутузов, бывший нижнеудинский городничий, более полугода ждавший отставки. Этот негодяй, чтобы напомнить о себе начальству, послал донос о том, что Раевский имеет намерение «уехать за границу с неправильным видом».

К счастью, донос был получен, когда Раевский уже был на пути в родную Хворостинку.

О своем намерении посетить родину Раевский заблаговременно уведомил сестер и двоюродного брата Владимира Гавриловича, жившего в двух верстах от Хворостинки в селении Богуславке.

Весть о приезде сына всем известного дворянина Федосия Михайловича. Владимира, быстро распространилась в обоих селениях. Старшие жители этих сел хорошо помнили, как ими опального Владимира в свое время произносилось шепотом. Как ни старался Федосий Михайлович скрыть тогда от людей, что его сын заключен в Тираспольскую крепость, ему это не удавалось. Не зная истинной причины, злые языки слагали о Владимире различные легенды, и когда они доходили до утомленного жизненными невзгодами Федосин Михайловича, тот в долгие бессонные ночи мысленно корил любимого сына за то несчастье, что он принес ему и всеми почитаемой фамилии Раевских. На Федосия Михайловича навалилась лавина горн. В 1810 году от чахотки умерла жена, несколько лет спустя эта же болезнь унесла в могилу его старших сыновей Александра и Андрея. В одночасье постарел и осунулся Федосий Михайлович, арест же и заключение в каземат любимого сына Владимира окончательно надломили его. Он лишился надежды, и вскоре смерть преждевременно унесла его.

Прошло более тридцати шести лет с тех пор, как Владимир Федосеевич еще юным оставил Хворостинку. Сейчас он был на пути к ней. Все эти годы он испытывал потребность поклониться этой земле. Была, правда, и тайная надежда: в Хворостянке остаться доживать последние годы и лечь в землю рядом с родителями.

В этот год было знойное лето. Приближалась пора уборки хлебов. Коляска, в которой ехали Владимир Федосеевич и Юлий, монотонно грохотала по сухому наезженному большаку. С обеих сторон дозревали хлеба. Солнце стояло в зените, когда путники подъехали к последней почтовой станции. Остановились сменить лошадей и пообедать. Эту станцию Владимир Федосеевич помнил с детских лет. Присмотревшись, сказал сыну:

— А знаешь, Юлий, здесь все по-прежнему, даже вот тот мордастый чиновник, что сидит у открытого окна, будто тридцать шесть лет так и не отходил от него… Странно… Каждый раз, когда я летом возвращался на каникулы в село, то обыкновенно здесь, на этой станции, меня встречал отец. Мне и сейчас кажется, что вот-вот из-за того домика, что у дороги, выскочит его тройка рысаков…

Воспоминания по-особому тревожили сердце Владимира Федосеевича, но сына они не волновали. Этот край, эта земля для него незнакомы, чужие. Его мысли были там, далеко в Сибири, где родился и вырос и где осталась его любимая девушка. Но чтобы поддержать разговор, безразлично спросил:

— Дед сам правил лошадьми, как ты?

— Нет, конечно, у него кучер был. — И, немного подумав, добавил: — Не знаю, говорил ли я тебе когда-нибудь, что у отца была замечательная библиотека на французском и немецком языках. Много книг. Среди местных дворян отец слыл самым образованным человеком, за что они не раз избирали его своим предводителем. Отец много читал и этому нас с детства приучил. Радовался всему передовому. Я уже был в каземате, когда летом 1822 года мне друзья принесли журнал «Отечественные записки», в котором была опубликована статья отца. В ней он рассказывал об одном предводителе дворянства, который был человеколюбивым и взял на обучение за свой счет первоначально десять человек, а потом еще шесть из числа тех детей, родители которых не были в состоянии обучать их. А еще увлекался отец собирательством редких старинных предметов, украшавших его усадьбу и дом. На всю жизнь мне запомнился один любопытный случай. Отец дружил с богословским помещиком Старовым, большим любителем карт и псовой охоты. Не помню точно, но собак у него было не менее двадцати. Однажды, будучи в гостях у Старова, отец обратил внимание на «каменную бабу», валявшуюся у людской избы. Дворовая челядь использовала ее как скамейку для посиделок. То было изображение скифского божества, древнее каменное изваяние женщины из серого песчаника высотой где-то около двух метров. Этот памятник седой старины, Юлий, можно и сейчас иногда встретить на древних степных курганах. Своим величавым спокойствием они поражают спутников, храня тайну многовековой истории. Они помнят времена золотоордынского нашествия и других былых времен. Население окрестило их «каменными бабами». Им приписывают сверхчеловеческую силу, о них ходят разные суеверные толки.