Вкус Парижа - [14]

С браунингом в кармане я доехал на метро до станции «Сен-Мишель», оттуда в кружевной тени старых лип и каштанов прошёл по набережной мимо лотков букинистов и раскладывающих букеты цветочниц. Летнее утро было влажным и солнечным, мощёный берег Сены ещё не высох от утренней росы. Маленькое паровое судно тащило по реке похожие на гробы баржи, отфыркиваясь от ночных преступлений клубами чёрного дыма. У самого тоннеля под мостом Турнель на булыжниках растекалось высохшими ржавыми подтёками зловещее пятно. От него целая дорожка следов вела по узкой боковой лестнице на верхнюю набережную. Если убийца и оставил какие-нибудь следы, их давно затоптали обслуга ресторана, друзья Люпона и санитары.

Жалюзи нижнего этажа «Ля Тур д’Аржана» были по-прежнему опущены, дверь заперта. Я прошёлся вдоль набережной Турнель, свернул на рю Кардинал Лемуан, ещё раз внимательно оглядел асфальт в поисках окурков, крови – любых следов, которые мог упустить в предрассветных сумерках. На мостовой валялись только обрывки газет, собачьи фекалии и прочая дрянь.

В кафе на рю Кардинал Лемуан уже опустили выцветшие от солнца полотняные маркизы, и официант выставлял на тротуар мраморные столики и соломенные стулья. Одновременно он следил за моими кружениями по перекрёстку. Я сел так, чтобы видеть дверь, ведущую в «Ля Тур д’Аржан».

– Кафе-о-ле и сегодняшние газеты, пожалуйста.

Последнюю неделю парижская пресса писала почти исключительно о трансатлантическом перелёте Чарльза Линдберга, но сегодня передовицы кричали о вчерашнем убийстве знаменитого арт-дилера. Самой пространной статьёй разразилась, естественно, Paris-Soir. Бартель превозносил покойного в качестве крупнейшего французского эксперта в области старинной мебели XVII – XVIII веков и величал его не иначе как «мэтр». Все некрологи упоминали, что месье Люпон преподавал в Сорбонне историю искусств, был автором множества монографий, статей, книг и альбомов об антикварной мебели, принимал активное участие в создании исторических ансамблей и экспозиций в Версале, Лувре и прочих музеях и внёс неоценимую лепту в сохранение и воссоздание французского искусства и истории. Бартель даже сделал предположение, что, останься покойный жив, он непременно вошёл бы в число «бессмертных» академиков.

Я понял, что в Париже быть антикваром почётнее, чем генералом в какой-нибудь южноамериканской диктатуре. Антиквариат отлично символизировал собой главное явление парижской жизни – непременное сочетание искусства и денег. После войны искусство стало выгодным помещением капитала, и его купля-продажа приносила несметные доходы. А старинная мебель, когда-то принадлежавшая коронованным особам, как раз расположилась на стыке материальных ценностей с историческими и национальными сантиментами.

Не забыл Бартель и о мадам Люпон. Он восхвалял её в качестве любящей и преданной супруги, верной помощницы и безутешной вдовы. Зато конкурирующий орган печати Le Figaro, видимо, в пику Paris-Soir посвятил целый разворот «близкой приятельнице» месье Люпона: «Марго Креспен – типичная бабочка, то бишь одна из молодых, самостоятельных, модных, работающих женщин, забросивших планы семейной жизни в пользу ненасытного наслаждения жизнью и неразборчивых связей с представителями обоих полов». Конкретно мадемуазель Креспен приписывали аферы с дадаистом Тристаном Тцара, а когда дадаизм уступил место сюрреализму, его место в постели Марго, если верить газете, занял сюрреалист Луи Арагон. На фотографии из-под полузакрытых затенённых век презрительно глядела брюнетка с высокими скулами и крашеным ртом. Читать про красивую женщину, ходящую, по французскому выражению, и под парусами, и на пару – à voile et à vapeur, было, несомненно, куда интереснее, чем про добродетели блёклой Одри Люпон.

Бабочки залетели на страницы Le Figaro не просто так. Париж был переполнен ими: днём – продавщицы, медсёстры, конторщицы, модели, художницы и студентки, по вечерам они превращались в посетительниц кабаре, джазовых клубов и левобережных злачных мест, где завсегдатаи запивали крошечные катышки гашиша яркими коктейлями с джином или вдыхали кокаин с миниатюрных серебряных ложечек. Благодаря работе в госпитале мне было известно, что так же щедро в ночных клубах раздавались и венерические заболевания. Декадентство было в моде и наряду с дешёвыми копиями одёжных коллекций модных кутюрье стало доступно каждому.

Наверное, поколение бабочек возникло неслучайно. Сначала война заставила девушек работать, потом лишила их женихов и обесценила традиционные женские добродетели жертвенности и долга. И эти молодые красотки превратили свою отчаянную ситуацию в свободный выбор: долой тоскливую долю обвешанной детьми домохозяйки, мы имеем право жить как нам угодно! В стремлении отвоевать себе все права и свободы мужчин они дошли до того, что даже внешне старались выглядеть андрогинами: перевязывали груди, худели, занимались спортом и коротко стригли волосы. На помощь им тут же пришли дизайнеры – Жан Пату и в особенности Шанель, предводительница этих амазонок. Её геометрические, узкие, короткие платья при каждом движении струились вокруг женских тел и создавали видимость энергии. Впрочем, бабочкам споспешествовало всё – от фокстрота и чарльстона, обнажавших напомаженные коленки, до изобретения предохраняющей от беременности диафрагмы, деликатно именуемой датским чепчиком.