Вкус Парижа - [12]

Лёгким стуком в стекло разбудил Дерюжина. Он тут же стряхнул сон, сдвинул кепку на макушку, завёл мотор и поехал. Война научила моментальному переходу от сна к яви, а судьба таксиста не позволяла навыку исчезнуть.

– Как твоё плечо?

– Болит, куда оно денется.

В его дельтовидной мышце уже дюжину лет лежал осколок от снаряда.

– Приезжай ко мне в госпиталь, сделаю ещё один укол. Только сам знаешь, злоупотреблять ими не стоит.

Моё собственное ранение, полученное в Брусиловском прорыве, полностью зажило. Даже в этом мне повезло больше, чем многим. Все свои жизненные удачи я старался искупить посильной помощью Дерюжину и другим ветеранам. Впрочем, похоже, жертвоприношения не помогли. Везение всё же покинуло меня.

28 мая, суббота

Я вернулся домой на рассвете. Елена спала. Маленький браунинг FN модели 1910 года, стрелявший пулями калибра 7,65 мм, безмятежно покоился под постельным бельём на верхней полке в чулане. Я понюхал дуло, но запаха гари не ощутил. Вряд ли Елена умеет чистить оружие, я даже не знал, умеет ли она стрелять. Впрочем, дочь майора Персидской казачьей бригады вполне могла иметь навык обращения с огнестрельным оружием. Я опустил пистолет в карман, от него следовало избавиться при первой возможности. Как бы я ни доверял жене, баллистической экспертизе после разговора с Дерюжиным я не доверял ни на грош.

В предрассветной полутьме спальни скинул одежду, нырнул под одеяло, притянул к себе покорное от сна тело Елены. Она едва слышно вздохнула, пошевелилась, устраиваясь в моих объятиях поудобнее, и тихо засопела, не просыпаясь до конца. Мягкие волосы щекотали мне шею. Что-то в Париже изменилось между нами, и, даже прижавшись к её спине, вжав её в себя, обнимая обеими руками, я не мог избавиться от нахлынувшей разъедающей кислоты одиночества.

Сладкий дурман «Арпежа» пропитал нашу постель и золотое руно Елениных волос. Всю весну этот модный запах то и дело нападал на меня на бульварах или в подземке. То ли Елена пропахла Парижем, то ли Париж пропах Еленой, но одно было очевидно – город завладел ею. Он превратил мою нежную, заботливую и преданную возлюбленную в опасную, амбициозную и неуправляемую бабочку. Для неё всегда были важны её шляпки, но в Тегеране они были после семьи, после меня, после дома, после нашего быта. Семь лет её мир состоял из меня, её матери Веры Ильиничны и небольшой лавочки на улице Надери, в которой британские дамы приобретали изящные головные уборы Елены. Был узкий круг друзей, сложившийся в основном из бывших офицеров Персидской казачьей бригады. Елена дружила с их жёнами и дочерьми. Был побелённый дом с плоской крышей посреди плодового сада с фонтаном. По вечерам меня встречали там с радостью и вкусным ужином. Семь лет тегеранская жизнь дарила нам тихое, спокойное счастье. Но Париж предложил молодой, красивой и талантливой женщине намного больше. Елена очутилась в эпицентре моды, красоты и искусства. Мало того, она сама заняла здесь некое место после того, как Коко Шанель заказала у неё небольшую коллекцию головных уборов для своего ателье на рю Камбон. Благодаря покровительству знаменитой кутюрье, своему модному русскому происхождению, слухам, что её муж – личный врач нового персидского шаха, а главное – из-за своей редкой северной красоты Елена обратила на себя внимание парижского мира моды и богемного авангарда. «Русскую персиянку» фотографировали, рисовали, приглашали на свои творческие вечера Терапиано и прочие молодые поэты, увлекавшиеся восточной мистикой. Какой-то начинающий стихоплёт даже посвятил ей свои вирши. Стишата оказались слабенькими, но я воздержался от критики – Елене после Тегерана всё это было внове и радовало её, как сочельник ребёнка. Вокруг неё оказалось много талантливых, самостоятельных женщин, ей захотелось быть столь же успешной. Фокус её жизни сместился, я отошёл на второй план.

Большую часть нашего времени мы теперь проводили раздельно. Я работал в госпитале Отель-Дьё и осваивал новейшие способы борьбы с брюшным тифом, столбняком, дизентерией и бубонной чумой в Институте Пастера. В редкие свободные дни вёл приём в эмигрантском медицинском диспансере. И как простак радовался, что жена не скучает в моё отсутствие, что так легко нашла собственные занятия, друзей и развлечения. Сам я был слишком занятым и слишком усталым, чтобы повсюду сопровождать её. Иногда со мной, но чаще в компании новых приятелей она усердно посещала выставки Пикассо и Дали, балетные спектакли, Фоли-Бержер, скачки, авиашоу, автомобильные гонки, выступления Жозефины Бейкер и ночные дансинги, где играли джаз и танцевали линди-хоп. Я же нашёл в Париже несколько своих бывших фронтовых соратников, которые «Весне священной» и балетам Мясина предпочитали цыганский хор и лезгинку. Так что в редкие свободные вечера я оказывался в «Казбеке» на Монмартре или в русских трактирах Бийанкура. Светским успехам жены я не мешал, они даже слегка льстили мне, но главное – я хотел видеть её счастливой. У нас не было детей, и я знал, что это значит для неё. Меня наша бездетность печалила, но для Елены это было намного тяжелее. Каждый раз, когда я думал об этом, во мне поднимался душащий, нестерпимый вал сострадания и беспомощности. Я напоминал себе, что мы прибыли во Францию всего на год, что в Тегеране нас ждут Вера Ильинична, друзья, наш дом, мой пациент шах Пехлеви и главное дело моей жизни – богадельня и детский приют.