Вкус любви - [88]

Несколько минут спустя я лежу у него на спине и смотрю на нас в зеркало, висящее на правой стене. Я — верхом на своем наваждении. И как только могла хоть на секунду допустить мысль о том, что способна покорить этого мужчину? У Месье изящные мышцы, будто созданные для того, чтобы быстро убежать или укротить добычу; тогда как достаточно одного взгляда на меня, и можно понять: я отношусь к тем, кто демонстрирует проворство и ловкость только в постели. К тем, кто, покинув этот невероятный ринг, еле передвигает свои вялые конечности.

— У тебя был секс в Берлине? — внезапно спрашивает меня Месье.

— Что ты, я все лето провела на сексуальной диете, — отвечаю я, соскальзывая с его спины и устраиваясь рядом.

— У тебя же столько мужчин, неужели ни с кем ничего не было?

— Никто из них не приехал в Берлин.

Месье кладет свою руку мне на грудь, повернувшись ко мне лицом. На его щеке уже появляется ямочка, предвещающая улыбку.

— Точно, теперь я припоминаю твою историю с щеткой для волос.

— Я же предупредила, что больше не хочу ничего об этом слышать.

— Однако эта история очень забавная.

Отчаянно пытаясь перевести разговор на другую тему, чтобы Месье перестал представлять меня занимающейся любовью с нелепым предметом, я продолжаю:

— Зильберштейн, Атлан, Ландауэр — парни, с которыми я охотно занимаюсь сексом, но вряд ли смогу выдержать их присутствие больше пары дней.

— Погоди-ка… Зильберштейн, Атлан, Ландауэр…

— Знаю. Все мои нынешние любовники — евреи. Одному Богу известно почему.

Также одному Богу известно почему, я уточняю:

— Евреи и врачи.

И тут на лице Месье появляется гримаса, которую мог бы состроить мой отец, услышав об одной из моих оплошностей, — кривая пренебрежительная усмешка, сопровождаемая недвусмысленным вздохом.

— Это нехорошо.

— Что нехорошо?

— Трахаться только с врачами.

— Но… я их не выбирала. Просто так получилось. Я встретилась с одним, потом с другим, потом еще с одним — и, поскольку они все друг друга знают… выбраться из этого круга невозможно.

Месье ничего не добавляет, словно ему вполне достаточно такого объяснения. Но складка, оставшаяся у его губ, говорит о том, что эта новая теория, возможно, не так уж и невероятна: романтический писатель вполне может оказаться маленькой амбициозной потаскухой, коллекционирующей врачей из любви к избитому сценарию. Эта теория мне совсем не по душе, но, честно говоря, у меня нет сил доказывать обратное.

На подушке разложены три моих тетради с «Месье». Не в силах сдержать тревогу и возбуждение, я наблюдаю, как главный действующий персонаж листает их с абсолютно непроницаемым лицом, и лишь глаза с изящной жадностью бегают по строкам — очень быстро. Мое сердце отчаянно колотится. После каждого прочитанного абзаца я готова броситься к нему, чтобы вырвать из его рук свою тетрадь. Ближе к последней главе (той, разумеется, где во всех ракурсах описывается его жена и их семейная пара) серые глаза замедляют темп, чтобы медленно остановиться на одном слове, может, на одной фразе — ее этот загадочный персонаж напротив меня счел примечательной. Кажется, я перестала дышать. Так же медленно Месье поднимает лицо, приоткрывает свои красивые пухлые губы, и я слышу сухой вопрос, заданный слишком спокойным тоном, чтобы не вызвать беспокойства:

— Что тебе известно об изменах моей жены?

— Ничего, — быстро отвечаю я (Господи, я просто умираю от страха, от ужаса). — Это только предположение. Но мне кажется, такое возможно, разве нет?

Увидев, что теперь Месье внимательно читает весь абзац, вероятно, посчитав подобное заявление нелепым, я спешу малодушно добавить:

— Это не мои слова. В книге это говорит один из персонажей. — Переведя дыхание, я продолжаю: — В любом случае я изменила все имена, включая твое.

Месье, медленно листающий страницы, остается невозмутимым.

Я осторожно добавляю:

— Даже у твоей жены другое имя.

— И все-таки объясни мне, при чем здесь моя жена?

— Но… при очень многом! Ты даже не представляешь, сколько людей так или иначе вовлечено в эту историю! Рассказ о твоей жене имеет огромный смысл. Даже если я ничего не знаю о ней. Особенно потому что я ничего не знаю о ней. Кстати, об этом я неоднократно упоминаю в «Месье».

Не слушая меня, он переходит к расшифровке моих записей на внутренней стороне обложки, которая уже давно служит мне блокнотом, куда я записываю удачные слова, еще толком не оформленные мысли, наброски. Нагромождение фраз, понятных только мне, несколько высказываний Месье, тщательно взятых в кавычки, черным по белому непристойности, которые он шептал мне как-то утром во вторник и которые я боялась забыть (напрасные опасения, так как почти уверена, что и через пятьдесят лет они не утратят своего страстного звучания в моей памяти старушки).

— Погладь свою маленькую киску.

Это и другие хаотично разбросанные заметки, которые я собиралась использовать: «Член Месье в брюках. Месье, когда ласкает себя. Яички Месье?» (Посвятив описанию его тела несколько страниц, я вдруг осознала, что совершенно не помню, как выглядят его яички — очень странно.)

Я без труда представляю себе холодное непонимание, возможно, даже тревогу перед этими беспорядочными заметками, говорящими только о нем: слово «Месье» здесь написано тысячу раз, тысячей разных способов. Моя тетрадь напоминает комнату психопата со стенами, оклеенными фотографиями жертв, газетными статьями, прядями волос. Он осторожно входит в это логово, констатируя: спустя несколько месяцев после апогея нашей истории я держу в памяти столько подробностей о нем, о нас, которых он, скорее всего, даже не помнит. То, что ему может показаться патологией, для меня является единственным способом написать более-менее объективную книгу на тему, таковой не являющейся, это средство сохранить живой нашу историю, поскольку ожог, оставленный им, никак не хочет успокаиваться, даже невзирая на долгую разлуку.