Византиец - [38]

Зоя приняла Н. в своих покоях в комплексе Санто Спирито в Сассии, что в Леоновом квартале, который в свое время был пожалован ее отцу. Низкие потолки, узкие проходы, крошечные комнаты, напоминавшие кельи, — вся эта монастырская обстановка действовала угнетающе. Зоя встретила Н. в небольшой, плохо освещенной комнате, служившей ей, видимо, чем-то средним между кабинетом и приемным покоем.

Н. впервые видел Зою вблизи, и ее внешность поразила его. Вроде бы ничего особенного. Стройная молодая женщина с легкой склонностью к полноте и хорошо обрисованными формами, внятно угадывавшимися под многочисленными слоями тканей. Гладко зачесанные волосы, темные глаза, в полутьме трудно было разобрать — темно-карие или темно-серые. И бледность на смуглом лице. Все это было пронизано какой-то нервной и очень женственной силой.

Ее внешность плохо сочеталась с волновавшими Н. привычными итальянскими идеалами. Отсутствовало характерное бесстрашие во взгляде, допускавшее всю палитру оттенков: от склонности к утонченному разврату до интеллектуального превосходства. Не была она и бесстыдной венецианской красавицей, более отвечавшей левантийским вкусам, в лице которой сладострастие бушевало с неистребимым всепобеждающим прагматизмом. Нет, Н. видел перед собой что-то совсем другое, значительно менее раскрепощенное, менее свободное, очень закомплексованное, вовсе не ошеломляющее внешней красотой, но в то же время очень родное и манящее.

Н. давно столь неприлично, столь пристально не разглядывал женщину, забыв о том, кто он, кто она, зачем он пришел к ней. Так продолжалось едва ли не минуту. За это время во взгляде деспины заготовленное презрение сменилось удивлением и интересом. Наконец Н. очнулся и поспешил сломать становившуюся все более неловкой паузу.

— Ваше высочество, вы, вероятно, знаете, почему я пришел?

Деспина ответила не сразу.

— Да.

— Я вас не буду уговаривать, ваше высочество. Я вас прошу только об одном — выслушать меня.

Деспина уже полностью овладела собой.

— Желание моего благодетеля кардинала Виссариона для меня закон. Мне передали его пожелание. Я готова вас выслушать. Говорите, прошу вас.

Н. снова ощутил перед собой стену.

— Ваше высочество, наверное, не было ни одного дня с того момента, как вы приехали в Италию, когда бы вам не напоминали, что вы — дочь деспота Мореи и племянница последнего византийского императора.

Девушка молча кивнула.

— Вам может это не нравиться, вы можете это ненавидеть, вы можете уставать от этого, но вы ничего не можете поделать с этим. Так было, есть и так будет. Что бы с вами ни происходило, до конца своей жизни вы останетесь византийской принцессой. Даже если вы уйдете в самый далекий, самый бедный монастырь, вы все равно никогда не будете принадлежать себе. Это тяжело, это больно, это страшно, но это так, вы это и сами знаете лучше всех нас.

Н. перевел дыхание. Тут девушка неожиданно и довольно резко врезалась в разговор.

— Не надо только рассказывать мне о моей ответственности перед родиной, перед церковью, перед греческой цивилизацией. Я это слышала десятки и сотни раз. Византии больше нет. Ее не оживить, как бы мы с вами ни старались. Я готова отдать жизнь ради родины. Я гречанка и останусь гречанкой, за кого бы я ни вышла замуж. Но от меня ничего не зависит. И не надо убеждать меня в обратном.

Н. не ожидал такой интенсивности чувств от этой девушки, самой жизнью, казалось бы, обученной ремеслу покорности. Разговор получался не просто откровенный, а какой-то мужской. И Н. отвечал так, как он ответил бы мужчине.

— Вы правы, ваше высочество. От нас всех действительно зависит очень мало. Но что-то все-таки зависит. Причем от вас — больше, чем от других.

— Ну и что? Не нужно убеждать меня положить жизнь на алтарь спасения Византии.

— Я не собираюсь этого делать.

Деспина встрепенулась, удивленная.

— Тогда чего вы от меня хотите? Зачем вы пришли?

— Я объяснюсь, ваше высочество.

— Извольте.

— Вы правы, Византию не спасти. Ее больше не будет. Никогда.

По губам принцессы пробежала грустная улыбка.

— Но греческая цивилизация и православная вера могут выжить. Это отнюдь не гарантировано, потому что шансы против нас. Но это возможно. И мне это не безразлично. Дело не в том, что от этого будут зависеть судьбы мира, что без греческой культуры и греческой веры мир будет не полным. Все значительно проще. Я и очень многие люди, которые мыслят как я, мы не сможем жить, если не будем сознавать, что сделали все, что в наших силах и за пределами наших сил, чтобы уберечь и спасти остатки греческой цивилизации.

Деспина поневоле втягивалась в обсуждение.

— Хорошо, и что для этого требуется?

— Я буду с вами откровенен, ваше высочество. Моя жизнь сломана. Я не о себе думаю и ничего для себя не ищу.

Деспина перебила его.

— Моя тоже.

— Знаю. Но я хочу сделать что-то для своей родины. Собственно, у меня и выбора другого нет. Мне больше нечего делать. В Италии, несмотря ни на что, даже если я приму итальянское имя, я все равно не стану своим. Как бы хорошо я ни владел итальянским языком и ни знал обряды латинского богослужения. Возвращаться в Турцию, на заклание — безумие. Что я могу еще сделать? Я продал бы душу дьяволу, отдался бы кому угодно — крымскому хану, падишаху, не говоря уже о римском папе, чтобы сохранить хотя бы что-то от моей страны, моей культуры и моей веры.