Виза в пучину - [65]

ВЕРДИКТ

В текучих видениях чуткой дремы передо мной кружились оконная решетка, припорошенная звездной россыпью, серые стены камеры и контуры топчана, на котором вычерчивалась могучая фигура соседа. Успокаиваю себя мыслью, что все это мне снится. Но в дальнем закутке моего мозга пульсирует ответ: это не бредовый сон, а самая настоящая явь!

— Не спится? — раздается голос соседа. — Мне тоже. Попробуем украсить заточение?

— Как? — с сомнением в голосе роняю я. — В камере ни шахмат, ни карт, ни игровых автоматов.

Он задумчиво трет подбородок и вдруг решительно, с необыкновенной для его громоздкой фигуры живостью, вскакивает и движется к дверям. В следующую секунду огромные кулаки, как две гири, обрушились на металл.

Когда в дверном окошке появилось взволнованное лицо полицейского, атлет что-то протарахтел на шведском и полицейский, кивнув, разрешил следовать за ним. Сосед загадочно подмигнул мне и погасил свет. В камере воцарилась тишина, и черная стужа ночи пахнула на меня, сотрясая изнутри зябким ознобом. Я то впадал в дремоту, то просыпался от тяжких дум, а соседа все не было и не было. Он вернулся минут через сорок с пакетом в руках.

— Есть такой анекдот, — промурлыкал он, опускаясь на топчан. — Встречаются два еврея, и один говорит другому: «Ты помнишь Хаима, который живет напротив тюрьмы?» — «Помню, — отвечает тот. — А что с ним?» — «Так вот, теперь он живет напротив своего дома…». Вот и я живу напротив полицейского участка. Предложил дежурному пятьдесят долларов за звонок жене. Тот согласился. Я позвонил своей половине, и она принесла передачу. — Он вытащил из пакета бутылку водки, минеральную воду, колбасу, хлеб, огурцы. С какой-то небрежностью расчистил от газет место на столе, разлил по бумажным стаканчикам спиртное, разложил на салфетке куски колбасы и хлеба. — Скрасим свое заточение. — Он торжественно поднял стакан.

Я взглянул на этикетку бутылки, на которой кириллицей начертано: «Столичная».

— Из Москвы, — поясняет сосед. — Друзья привозят. За ночлег в моей квартире водкой расплачиваются. У меня бутылок тридцать набралось.

Я редко употреблял спиртное, но тут даже обрадовался. В такой жизненный момент ничего не оставалось, как только напиться и хоть на время забыться.

— Водочка вам не помешает, — философствовал напарник. — Алкоголь во все века служил отдушиной для многих мыслителей.

— Я не мыслитель. Я — без вины виноватый, — жалобным голосом констатировал я и влил в себя обжигающую жидкость.

— Закусывайте, на голодный желудок пить вредно, — атлет протянул мне бутерброд с колбасой. Сам он к закуске не притронулся, медленно с видимым удовольствием выцедил в себя водку, пожевал вялым ртом дольку огурца.

— Так легко можно уговорить шведского полицейского нарушить инструкцию? — вслух размышлял я.

— Настоящий швед не стал бы брать взятку. Этот — натурализованный гражданин родом из Польши. А поляк ради денег пойдет на все, на то он и поляк.

Я слушал партнера и думал о том, что он, наверное, старательно исполняет роль по состряпанному следователем сценарию, и специально пытается напоить меня, чтобы выудить информацию, интересующую его хозяина. «Возможно, я не прав, — мелькнуло в голове, — и напрасно впихиваю бывшего соотечественника в образ «подсадной утки»?!»

— Так за что же вы убрали араба? — небрежно роняет сосед. — Покойник знал что-то такое, что связано с кораблекрушением? Так ведь?

«Наконец-то раскрылся», — мысленно отметил я, а вслух произнес:

— Кто мы?

— Вот и мне не понятно, кто вы? — резюмировал напарник по застолью.

— Вам следует спросить у того, кто совершил убийство.

— Вы, — уверенно проговорил он.

— Вы чертовски проницательны, — усмехнулся я. — Только сказать вам мне нечего, ибо я чист и перед Богом и перед всем миром.

— Ну, ну, — с усмешкой протянул он. — Впрочем, пусть Всевышний рассудит…

Моя голова пошла кругом, и в хмельной прострации все окрест виделось и слышалось мне, как через толстое стекло. Соседа тоже сморило.

— А теперь можно и заснуть, — зевая, шепчет он и выключает свет.

Последние его слова пробивались ко мне уже сквозь сморившую меня дрему. В камере сгустился мрак, и я вот-вот бессознательно пойду блуждать в гущах моих сновидений.

— Спите? — любопытствует сосед.

Невнятно отвечаю, ибо лес моих сновидений еще не окутал меня своим мраком, и я бреду в чащобе, где кроны сосен трепещут от яркого дневного света, и откуда-то доносится человеческий говор, вызывая во мне чувство досады.

— Спите? — назойливо бубнит атлет, возвращая меня из забытья.

Роняю что-то в ответ. Постепенно и он, этот хриплый голос, исчезает. Сосновый бор густеет, и теперь это уже настоящий лес, глубокий и мрачный, и я незаметно тону в нем окончательно, в этой сумрачной густоте безмолвия и забвения.

Во сне я упрямо куда-то иду, пробираясь сквозь кустарник и бронзовые стволы. Наконец в хвойной стене появилась брешь, и я вижу поляну, в центре которой белеет большая армейская палатка. Навстречу мне торопится человек в защитной форме с каким-то тусклым лицом.

— Они отдыхают, — докладывает он.

«Кто они? И почему — они?» — недоумеваю я, хотя понимаю, что нахожусь в запретной зоне, где лишнее слово смерти подобно.