Витязи морей - [75]
Когда матросы, уложив своего «отца» на черные от застарелой, запекшейся крови носилки, принесли его к блиндажику бастионной сестры, та заметалась, точно подстреленная, и заголосила:
— А-ах, господи милосердный!.. А-ах, батюшки!.. А-ах, злодеи проклятые!.. Ах, голубчик ты мой!
— После, после ныть будешь! — остановили ее матросы. — Перевяжи скорее! Это дело скорости требует!
И Прасковья Ивановна начала перевязывать голову адмирала, насквозь пробитую пулей над левым глазом, и в первый раз заметили, как широкие могучие руки ее дрожали.
— Как считаешь — живой останется? — шепотом спрашивали ее матросы.
Опыт подсказывал ей страшный ответ, но она сама пугалась тех слов, которые лезли на язык, и бормотала:
— Несите к доктору, на перевязочный, — как он определит… А я что же, баба глупая, тут могу?..
И когда унесли матросы бесчувственное тело того, кто был душою обороны, зарыдала она разрешенно, самозабвенно, по-бабьи.
Нахимов говаривал привычно и совершенно спокойно:
— Мы никуда-с не уйдем из Севастополя-с, мы все здесь останемся!
И он остался; но осталась также и Прасковья Ивановна, своим бесстрашием напоминавшая этого исключительного человека.
Был июльский вечер, свалила жара, и прекратилась, как всегда по вечерам, орудийная перестрелка, чтобы дать небольшой отдых и орудиям, чересчур накалявшимся от частой пальбы, и людям при них.
В этот вечер три офицера сидели на бревнах, привезенных для ремонта блиндажей и сваленных под нависшей крышей одного из больших таких блиндажей, и кто-то из них сказал, кивнув головой в сторону:
— А вот и наша Прасковья Ивановна вылезла из своей берлоги!
Действительно, в своем коричневом платье, без чепца, загорелая до черноты, на толстых прочнейших ногах, не имевших даже и намека на щиколотки, бастионная сестра похожа была на матерую медведицу, хозяйку леса.
Она подошла к офицерам, всем по очереди подав пудовую руку, и спросила густым басистым голосом:
— А что это вы такое чавкаете, голуби сизые?
«Чавкали» шоколад, которым угощал двух других, поручика и лейтенанта флота, младший из офицеров — мичман. Он же угостил и сестру, отломив ей кусок плитки.
Прасковья Ивановна уселась не с ними рядом, а напротив, на отдельно лежащем, шагах в четырех, бревне, чтобы всех троих было ей хорошо видно, и заговорила как бы в шутку, но тоном вполне серьезным:
— Вот погодите, кончится война, приезжайте тогда в Петербург, — всем троим хороших невест найду… А то что же это? Сколько народу пропадает что ни день, — подумать надо, как это теперь прорехи такие залатать! Все молодые люди об этом стараться тогда должны!
Как будто уже не бастионная сестра эта, а вся целиком грубоватая, но могучая простонародная Россия сидела на смолистом краснокором шершавом бревне, та самая Россия, которая веками старалась пошире и покрепче утверждаться на земле в роды и роды, чтобы и наполнить до границ, и преобразить ее…
И вдруг завопил где-то сзади блиндажа сигнальный матрос:
— На-ша-а… Береги-ись!
И не успели еще офицеры вскочить с места, как большой гаубичный снаряд, пущенный с французской батареи совершенно в неурочное время, оглушительно разорвался в воздухе как раз над Прасковьей Ивановной, не выше как в шести метрах от ее головы… Офицеров же спас выступ крыши блиндажа, под которой они стояли.
И так как все они были артиллеристы с батарей Корниловского бастиона, то не один снаряд из крупнокалиберных мортир был послан каждым из них в этот вечер врагу, коварно отнявшему у славного Малахова кургана его героиню.
На Северной стороне Севастополя, на братском кладбище, схоронили Прасковью Ивановну в общей могиле с теми, кто крепко стоял на страже родины и просто и свято отдал за нее жизнь.
О ТЕХ, ЧЬЕ ДЕЛО ВЫ ПРОДОЛЖАЕТЕ
Статья
…Лейтенант сказал связисту Девитярову:
— Девитяров, нужно восстановить связь с соседней частью справа.
— Есть, восстановить связь, товарищ лейтенант, — ответил Девитяров и пошел.
Он взял автомат, гранаты, поглубже надвинул свою матросскую бескозырку… Местность была открытая, простреливалась густо.
Краснофлотец полз, стараясь плотнее прижиматься к земле. Ему удалось отползти довольно далеко, пока, наконец, он был замечен. Есть пословица: «Один в поле не воин». Но Девитяров был один и был воин. В него стреляли, и он стрелял в тех, кто хотел окружить его и захватить. Их было семь-восемь против одного.
— Держись, чистокровные! — крикнул Девитяров, начиная работать автоматом.
И вот один из его врагов широко раскинул руки, за ним другой, третий… А четвертый завопил, сам прячась за бугорок:
— Рус, сдавайся!
— Дурак, севастопольцы не сдаются! — ответил Девитяров. Тут же он почувствовал острую боль в плече и сказал: — Ни черта не составляет. Не возьмешь!
…Шестерых заставил замолчать Девитяров, сам в то же время истекая кровью, когда на него двинулся, лязгая и давя кусты, немецкий танк. И боец вскочил с места, мгновенно позабыв про свои раны. Вот когда боевой азарт его достиг высшей точки. Три гранаты были привязаны к поясу.
