Витязи морей - [74]

— Гм… я действительно генерал Хрулев, а ты кто же такая? — в тон женщине отозвался он.

— А я зовусь Прасковья, по батюшке Ивановна, а по фамилии Графова, — речисто ответила та. — Прибыла я сюда, значит, в Севастополь, еще в марте месяце с сестрами милосердными из Петербурга, только в общине этой ихней я не состояла и состоять, скажу тебе, дорогой, от чистого сердца, не желаю! Знаю я, чем они дышат, эти все сестрицы милосердные, также и называемые сердобольные вдовы!

— Ну хорошо, а в чем же дело твое?

— А дело мое такое, родимый… Поместили меня, видишь, в домишке одном с сердобольной вдовицей, а вдовица эта старушонка вре-едная оказалась, злоязычница такая — не приведи бог!.. Я ей слово — она мне десять. Я ей опять же слово — она мне двадцать! А сама же — сморчок, и перхает как овца!.. Какая от нее польза могла быть военным раненым? Ни-ка-кой, уж ты мне поверь!.. А как пошла жаловаться начальству, чью, думаешь, сторону начальство взяло? Ее, этой самой овцы перхучей!.. «Ты, — говорят мне, — зачем ее вещички самовластно выкинула в окошко? Ты должна была заявить по команде!..» Ну, мне, милый, не иначе подошло так — оттудова уходить.

— Так, все понял! А от меня чего же ты хочешь? — спросил Хрулев.

— Возьми ты меня на бастион свой, родимый!

— Гм… Дело мудреное… Где же ты жить думаешь на бастионе?

— А где солдаты там живут, и я с ними буду, — тут же ответила Прасковья Ивановна.

— Лучше будет, пожалуй, тебе в офицерский блиндаж поместиться, — начал раздумывать вслух Хрулев.

— Ну что ж, как находишь, дорогой, в офицерский так в офицерский, только чтобы сегодня ты уж меня к месту приставил.

— Спешишь, значит? Ну тогда иди к капитану первого ранга Юрковскому на Малахов, — скажешь ему, что я послал… Сестры милосердия, правда, нигде на бастионах еще не живали — сделаем такую пробу, с тебя начнем… Только имей в виду — там пули так и жужжат, как мухи, а о снарядах уж не говоря.

— И-и, дорогой, нашел чем меня пугать — пу-ули! На то ж она и война, чтобы пули… К кому, говоришь, мне там обратиться? К Юрковскому?

— Да, он там главный начальник… А чтобы блиндажик для тебя, вроде бы перевязочного пункта, сделали, это уж я завтра прикажу сам.

— К Юрковскому, значит? Ну, вот я и пойду теперь. Будь весел, родимый.

— Да я и так не грущу, — буркнул Хрулев, глядя вслед грузно повернувшейся и размашисто уходящей широкой женщине в коричневом платье и белом чепчике лопухом.

Скоро все уже знали, что на Малаховом кургане, на Корниловском бастионе, поселилась в маленьком, наскоро сделанном блиндаже Прасковья Ивановна, к которой тащили на первую перевязку каждого раненого, и что она не только не боится никакой стрельбы — ни штуцерной, ни орудийной, но всегда балагурит, всегда весела сама и всем вместо «здравствуй» и «до свидания» говорит: «Будь весел, родимый!» — и всем, даже самому командиру всех укреплений Малахова Юрковскому, говорит «ты».

Дошло это и до главнокомандующего Крымской армией князя Горчакова, и тот захотел посмотреть, что это за чудо природы, и вызвал ее к себе в ставку, на Инкерманские высоты, за шесть километров от Севастополя.

Приехали ради этого два казака из княжеского конвоя, но Прасковья Ивановна командует им: «Лошадь мне верховую!.. Он, князек, думал небось, что пешком к нему пойду — шесть верст киселя месить? Не-ет, не таковская!.. Да еще, пожалуй, князек-то меня, бабу простую, и за стол не посадит и чаем меня не напоит, так вы мне хоть бутылки две квасу на дорогу захватите».

Дали ей лошадь. Влезла Прасковья Ивановна в казачье седло — не понравилось.

— Вот, — говорит, — седло — сроду такого я не видала! Черт-те что, а не седло! Прямо голубятня какая-то!.. Ну, все-таки ехать, так поехали! Будьте веселы, милые!

Надвинула свой лопух поглубже, чтобы ветром не сдуло, да так вшпарила, что только природным наездникам-казакам впору.

Только часа через три прискакала она назад, и хохот стоял долго на бастионе, когда передавала она, как ее принимал Горчаков.

— Я ему, князьку-то, говорю с приезду: «Только уж ты меня, дорогой, чаем сначала напой, а то и говорить и словечка не стану: покамест сюда к тебе доехала, вся глотка насквозь высохла, как дымовая труба!» А он мне, князек: «Не только я тебя чаем напою, а еще даже думаю к ордену тебя представить, или же возьму да сам орден тебе навешу…» Я же ему на это: «Это смотря какой орден ты мне дать захочешь, а то, пожалуй, я ведь и не возьму — я такая!..»

После небольшого затишья в конце апреля — начале мая, вызванного конференцией держав в Вене, начались опять очень жаркие бомбардировки и ночные бои, поэтому работы у Прасковьи Ивановны было довольно. Однажды случилось даже так, что в одну ночь ей пришлось перевязать сто восемьдесят шесть раненых, и она, не приседая ни на минуту, сделала это. Перевяжет солдата или матроса, хлопнет его по спине мощной ручищей и непременно скажет при этом: «Ну, будь весел, милый!» И каждый раненый, глядя на нее, непременно улыбнется в усы.

Павел Степанович Нахимов, адмирал, отец матросов, никогда не забывал поздороваться с ней, приходя на Малахов, и вот в несчастный день 28 июня, когда смертельно был ранен он в голову пулей французского стрелка, ей первой довелось сделать ему перевязку. Нужно сказать, что тут в первый раз изменила ей ровность характера и веселость.