Витязи морей - [73]
— Ах, сестра, сестра!
Сюда перевелась Даша всего недели три назад, после того как хатенку ее на Корабельной совершенно разнесло снарядом. Но здесь, на новом для нее перевязочном пункте, она старалась держаться, как старослужащая, отлично знакомая с лазаретной обстановкой и с полуслова понимающая, что и как надо делать.
Она привыкла уже к здешним врачам, но когда они вошли в небольшую палату, сразу несколько человек, окружив еще двух-трех новых, то такое многолюдство не могло ее не встревожить, и она так и застыла, обернувшись к ним, с белым длинным бинтом в руках, с вопросом в расширенных глазах и с невольным замиранием в сердце.
А Пирогов, заметив у нее на груди, на белом переднике, серебряную медаль на алевшей аннинской ленте, сразу догадался, кого он видит, но на всякий случай обратился вполголоса к сопровождавшему его лекарю:
— Даша?
— Да, это и есть Дарья, — отозвался тот, снисходительно улыбнувшись.
— А я ведь о тебе, Даша, слышал, — весело обратился к ней Пирогов, — только, признаться, представлял тебя постарше! Здравствуй!
— Здравствуйте, ваше… — запнулась и покраснела густо Даша, затруднившись определить чип этого приземистого человека с голым черепом, с русыми баками и маленькими серыми глазами, ушедшими глубоко в глазницы: на шинели его совсем не было погон.
— Что стала в тупик? — притворно-строго нахмурился Пирогов. — Бери как можно выше и попадешь в точку… Хотя я еще заслужу ли такую медаль, а ты уж заслужила — ого!
— И еще кроме этого целых пятьсот рублей деньгами, — добавил лекарь.
— Пятьсот? Вот, полюбуйтесь на нее, господа! Замужняя?
— Никак нет, девица! — ответила Даша.
— Завидная невеста… И кто же именно так наградил ее? Князь Меншиков?
— Не-ет, — протянул лекарь. — Это по приказу из Петербурга.
— Ага! Вот, кстати сказать, Даша, скоро сюда приедет целая община сестер милосердия, чтобы одной тебе не было жутко.
И, говоря это, дружелюбно положил ей руку на плечо Пирогов.
— Какая же тут может быть жуть? — удивилась Даша.
Она говорила тихо, хотя и вполне внятно, но, видимо, и самый этот намеренно тихий девичий голос волновал безрукого француза.
— Ах, сестра! — снова проговорил он с чувством, восторженно глядя только на нее, а не на всех этих, толпою вошедших врачей.
Может быть, забыл он в эту минуту, что он в плену, что он тяжело ранен, лежит на госпитальной койке не в Марселе и даже не в турецком Скутари, а в том самом Севастополе, который ему приказано было взять и который так жестоко его изувечил.
Он не обратил, казалось, никакого внимания и на человека, к которому относились почтительно русские врачи, у которого был внушающий уважение угловатый и плешивый, как у Сократа, череп. Для него вполне ясна была только одна бесспорная истина: приходят и уходят, отгремев, отгорев, отблистав, войны, приходят и уходят со своими ланцетами и бинтами лекари — женщина остается.
Пирогов же, наблюдая из-под нависших надбровий внимательно и зорко за всем кругом — за французом так же, как и за Дашей, — сказал, обращаясь к лекарю:
— Да пусть там что угодно говорят всякие умники и скептики, между прочим, и сам князь Меншиков, как я сегодня от него слышал… а мысль послать сюда сестер — это превосходная мысль!
ПРАСКОВЬЯ ИВАНОВНА
Новелла
Каждый месяц защиты Севастополя считался за год, — было, значит, что праздновать, на бастионах же установилось сравнительное затишье, так как в Вене заседала в это время мирная конференция. Правда, видно уж было тогда, что конференция эта окончится ничем, но все-таки у всех в Севастополе было сознание непобедимости, а душою праздника явился один из виднейших севастопольских героев — начальник всех укреплений Корабельной стороны генерал-лейтенант Хрулев. Охотский полк числился в его гарнизоне, и для праздника уступил он двухэтажный дом на Корабельной слободке, который занимал вместе со своим штабом; на верхнем этаже угощались офицеры, нижний же, а также палисадник около дома, отведен был для угощения солдат. Везде на столах стояли огромные букеты пахучей белой акации, вина — даже и шампанское — лились рекой, и дым стоял коромыслом.
Тогда-то и появилась перед шумным домом женщина лет сорока пяти на вид, с крупными мужскими чертами лица, в коричневом платье сестры милосердия и в белом чепчике, похожем фасоном на лист лопуха, но без золотого креста на голубой ленте, какой носили сестры из Петербурга. Обращаясь ко всем на «ты», она все добивалась, как бы ей повидать генерала Хрулева, поговорить с ним о деле.
Ей отвечали, что генерал сейчас занят, к нему нельзя, но она была очень настойчива и упорна и дождалась все-таки, когда Хрулев спустился со второго этажа, багровый, черноусый, бравый.
— Это ты, стало быть, будешь генерал Хрулев? — обратилась к нему, подойдя, женщина. — Я к тебе, дорогой, поговорить пришла.
Хрулев удивленно поднял брови: давненько уж, лет, пожалуй, около сорока, никто не говорил ему так вот с подходу «ты».
