Виттория Аккоромбона - [23]

Старого Спероне, казалось, покоробили эти слова, он резко возразил:

— Сладкозвучны и милы — да, но им не хватает мужественности.

— Но сцены битв, — вмешался Капорале, — и вдохновенные речи героев разве не блестяще ему удаются? Жаль, что он не решился сразу напечатать поэму, она уже готова, вся Италия могла бы наслаждаться ею.

— Бесспорно! — воскликнул Спероне. — Ему не стоит слишком медлить, ибо произведение, которое должно пережить время, получило необходимое завершение. Но он настолько требователен к себе, что принимает с благодарностью любые замечания своих младших и старших друзей. Только часто одни бранят именно то, что хвалят другие. Мне, например, кажется совершенно лишним всё, что считает необходимым молодежь. Кто-то советует убрать какую-то строфу, другой — непременно сохранить ее. Нежные любовные ласки описаны прекрасно, но непристойные места в поэме, опирающейся на религиозный сюжет, оскорбляют человека благонравного, а юное легкомысленное создание восхищается этими греховными октавами, считая, что ради них одних и следует прочесть это пространное произведение. Таковы различия во мнениях людей, и, я считаю, было бы лучше доверить оценку одному-единственному умному человеку.

Споры еще продолжались, пока самая решительная из присутствующих дам не дала понять, что престарелый критик судит слишком односторонне и предвзято, порицает многие прекрасные места. Старик тогда заявил с нескрываемой горечью:

— Мои разногласия с молодым Тассо, собственно говоря, исходят совсем не из сомнительных мест в его поэме. Они гораздо глубже. Когда несколько лет назад юноша отправился на службу к герцогу Феррарскому, я, единственный из его друзей, пытался отговорить его от этого шага. Он — не придворный, им нужно родиться: нужно не желать, не знать и не почитать ничего иного, кроме двора, и хуже всего быть принятым туда в качестве поэта. Он мог стать профессором в Падуе или в любом другом университете, мог занять государственный пост и таким путем обрести независимость, ибо не унаследовал никакого состояния. Однако в то время его заманили посулами и восторгами приветливый герцог, принцессы, его сестры, и все их окружение. Мое предостережение казалось ему безумной речью ворчуна, может быть, даже педанта, завидующего его блестящему будущему. Так, я изображен на страницах его пасторали «Аминта» брюзгливым Морфусом в противоположность замечательным Пигне или Эльфино. По-моему, невозможно ко всем без исключения относиться доброжелательно, тем более если ты воспринимаешь науку жизни всерьез. Как могут относиться к поэту при дворе избалованного, эгоистичного князя? Как к равному по рождению другу и родственнику — никогда, как к мудрому советчику и государственному мужу — ни в коем случае. Вначале — любимец, доверенное лицо, фаворит, предмет восхищения; позднее — вынужденный выносить причуды своего эгоистичного повелителя изгой. Если он знаменит, то и другие дворы, правители, женщины хотят его любить, видеть у себя; ему поступают предложения, он снова чувствует себя польщенным, ведет за спиной герцога тайные переговоры. Соглядатаи выдают это его господину, и тот, считающий себя благодетелем, разъярен, видит в своем прежнем любимце негодяя и преступника, размышляя, как бы ему отомстить, не слишком явно показав миру свою слабость. Удел поэта при дворе сродни участи диких заморских животных, которых держат в своих садах князья для развлечения: их забавляет яркая раскраска диковинных птиц или чудный хобот слона. А еще говорят о защите наук и искусств и ставят в пример Перикла, Александра или Августа{69}, к досаде мыслящего человека, знающего историю и часто наблюдавшего подобные эпизоды в своей жизни.

— О, вы, бессердечный, злой старец, — воскликнул Капорале, — если у вас был такой печальный опыт, то вы правы только наполовину, ибо совсем забываете упомянуть и о преимуществах такого положения.

— Всё выглядит в мире так, — ответил Спероне, — как хочет видеть сам человек. Но будьте уверены, положение бедного Тассо именно таково, как я описал, а его успех лишь подтверждает мои слова. Я знаю, что он уже давно тяготится своим положением там, в Ферраре; он тоскует по новым друзьям, не может жить и творить без поддержки, но ему не хватает мужества открыто порвать с двором. Новый великий герцог Флорентийский, Франческо, достаточно тщеславен, чтобы иметь рядом в числе своих приближенных знаменитого человека; тайные послания, посредничество чужеземцев, унизительные предложения — всё удручает беднягу, соблазны двора и притягивают, и пугают его, а между тем князь и женщины снова приветливы, они льстят ему и его таланту; он снова переживает золотые дни и блаженно витает в лучах заката. Но Феррарец хорошо знает, что поэт уже собрался уйти от него; нет недостатка и в сплетниках, которые настраивают его против бедняги. Прежде он был в доверительных отношениях с Пигной, секретарь Гварини{70} тоже по-дружески относился к нему; теперь они — его противники, а последний — его открытый враг, хитрый, ловкий человек, обладающий выдержкой, так не хватающей Торквато, при этом тоже поэт, и одаренный, — как тут не вспыхнуть ревности. Сейчас его вызвал сюда, в Рим, самый верный друг и покровитель Сципио Гонзага