Витим Золотой - [62]

Лигостаев сбежал с крыльца и направился к коновязи, где стоял оседланный призовым седлом Ястреб. Петр ласково огладил коня и отвязал повод недоуздка. Ястреб, переступив ногами на звонком от мороза снегу, вытянул тонкую шею с засохшими от вчерашнего пота кудрявинками и ткнулся теплыми ноздрями в плечо.

Петр долго ловил узким концом сапога зубчатое стремя и только после третьей попытки, почувствовав упор, бросил напряженное тело в седло, тронул коня шагом. Из переулка навстречу ему вышла группа празднично одетых, с гармонью парней. Здесь были двое самых младших Полубояровых, чубатых, гвардейского роста, но еще безусых желторотиков: старшему, толстогубому Тришке, с осени пошел восемнадцатый, младшему, чернявому, редкозубому Мокею, годом меньше. В руках его пиликала гармошка, на которой он и играть-то как следует не умел. Здесь был сынишка Афоньки-Козы, Ганька, двое коренастых, в зеленых касторовых теплушках, двоюродных братьев Дмитриевых. Один сын вахмистра Василия, другой – гвардейца атамановского полка Тимофея. За ними, как всегда, табунок лузгающих семечки подростков в кудлатых, малокурчавых папашонках. Старшие парни все были в смолевых, из мелкого барашка, больших папахах. Некоторые сняли их и поклонились. Братья Полубояровы заломили на затылки и нагловато хохотнули. Петр Николаевич пристально оглядел парней и ответил кивком головы, вспоминая, как и сам когда-то вот так шатался по праздникам из конца в конец станицы. Когда Лигостаев отъехал чуть подальше, парни захохотали еще громче. Петр, словно кем-то подстегнутый, нажал шенкеля и прибавил коню ход. Почти у каждых ворот группками стояли бабы и о чем-то судачили. Когда он подъезжал к ним, они умолкали и, повернувшись к нему, долгим, провожающим взглядом смотрели вслед. Он еще не знал, что Агашка Япишкина с фантастическими прибавлениями растрезвонила о нем по всей станице. Поступок его теперь был для всех станичных кумушек и сплетниц притчей во языцех.

Поравнявшись с домом Спиридона Лучевникова, он неожиданно встретился с Митькой Степановым. Пьяненький, с розовым, опухшим лицом, Митька вывернулся в зеленой нараспашку венгерке с шелковыми золочеными шнурками из узенького переулка и снял казачью фуражку, на которой почему-то была нацеплена урядницкая кокарда.

– Дядя Петр! – гаркнул он.

Ястреб испуганно отпрянул в сторону.

– Здравствуй, Митя, – приветливо ответил Петр.

– Моншер! Очень рад тебя видеть! А я в аккурат сегодня чуток пригульнул, – подмигнул Митька. – Понимаешь, я на службу должен идти, в гусары хочу! А они, – Степанов ткнул пальцем в направлении своего огромного, нового, с резными ставнями дома, – а они, гвоздодеры, понимаешь, мне, гусару, хозяину Синего Шихана, вина, сволочи, не дают… Говорят, что у меня какой-то порок в грудях… Марфа пристает: пей капли и разные там порошки-потрошки… А я, дядя Петь, пардон, вина хочу! Выпью французского – и никаких болестей. Пляшу – и хоть бы хны! Денег, падлы, не дают. Понимаешь, ни копейки… На серебре жру, золотыми ложечками закусываю, а денег ни шиша! Я одну ложечку раз… – Митька показал жестом, что скрутил ложечке голову и спрятал в карман. – Понимаешь, и кредитками разжился… вот и выпил…

– Что же, выходит, Митрий, что сам у себя воруешь? – спросил Петр Николаевич. Он давно слышал, что Митька сильно пьет, но никогда не думал, чтобы тот мог так опуститься.

– Не-ет! Свое беру… – возразил хозяин Синего Шихана. – Ты, говорят, моншер, на нашей каторжанке женишься? Правда, дядя Петр, аль врут?

– А тебе разве не все равно, на ком я женюсь?

– Мне? – Митька недоуменно пожал плечами. – Мне абсолютно бар-берь, одинаково, как киргизы говорят! Очень хорошо, дядя Петр, делаешь. Марфушка моя – дрянь! Я с ней не сплю… Как крендель сладкая да приторная… вроде сдобного розонца[5]: водичка попала – и раскисает сразу… Тут болит у нее, там хворь, едрена корень! А я зверский насчет этого мужчина и тоже на какой-нибудь приисковой крале женюсь! Лучше их на свете нету! Тестя к едреной – из нашего дела – бабушке. Понимаешь, Липку у меня отбил, прииск захватил! Какой позор! Бугай, сволочь! Съемку золота в шахте делает, а меня на выстрел не велит пущать! Каков? Вот уйду в гусары, приведу сотню молодцов-удальцов, винца им поставлю и тестя в пух и прах расшибу! Все назад возверну и по-старому сделаю! Шабаш! Тараса, гады, ухлопали… Какой человек был и меня как любил!

– А кто его, как ты думаешь? – спросил Петр Николаевич.

– Бунтовщики, конечно! Кто еще больше! – ответил Митька и сплюнул в сторону. – Вот ты за меня Маришу не отдал, сгубили ее зазря, – плаксиво продолжал Степанов. – Теперче меня хотят извести, капли разные подливают… Были бы мы с тобой родня, я бы тебя самым главным назначил… Когда свадьба-то? Я в гости приду…

– Никакой свадьбы, Митрий, не будет… Прощай!

Петр Николаевич тронул коня и объехал удивленного Митьку сбоку. Ему искренне жаль было совсем свихнувшегося Митьку, да и встреча была не из приятных, а тут предстояла еще одна, которой в эту минуту он вовсе не желал. Впереди шел с женой прямо на голову коня Панкрат Полубояров, с которым они когда-то холостяковали вместе, в одно время женились и на службу угодили в один полк. Хоть и не часто, но бывали друг у друга в гостях. На Гаврюшкиной свадьбе Панкрат был дружкой и даже занял Петру на расходы по свадьбе сто рублей. Присутствовал Полубояров и на Маринкиной помолвке. В этом году он выделился от отца и жил самостоятельно. Жена его, Евдокия, была дочерью крупного прасола Сыромятникова, с сарбайских хуторов, из богатой староверской семьи.