Витим Золотой - [40]

Ответ застал его врасплох. Отмахнув от себя папиросный дым, снова спросил с нарастающим волнением:

– Чем же я тебе так пришелся?

– Если бы я знала, – склонив голову, ответила она. – Этого никто не может знать. Пришелся по душе – и все тут…

– И все тут… – медленно покачивая головой, повторил Петр Николаевич. – У тебя раньше-то парень какой-нибудь был? – Вопрос как-то сам по себе сорвался с уст Петра Николаевича. Ему даже стало неловко. – Ладно, все это пустяки: был али не был!

– Нет, такое не пустяк. – Ловя ртом воздух, она схватилась за грудь. – Я уж все расскажу, тут нельзя промолчать! – Она говорила протяжно, полушепотом, словно преодолевая боль.

Слушая ее краткую исповедь, Лигостаев чувствовал, как тело его пронизывает горячий озноб.

– А после я удавиться задумала. Осень была, дождик лил. Этап наш в сарае остановился. Я рубашку на ленточки порвала и сплела веревочку. Выбрала местечко в уголышке и решила ночью это сделать. Но Устинья Игнатьевна заметила. Я как помешанная тогда была и все руки ей искусала, а потом вот подружились, и на Тагильский завод нас с ней вместе пригнали, а там уже позже освобождение вышло.

Ее доверчивый, бесхитростный рассказ потряс Петра Николаевича и окончательно сокрушил ту преграду, за которой хоть и слабенько, но еще маячила его казачья спесь.

В горенке слышался скрип ветхого стула, который грузно давила крупная фигура Лигостаева.

– Подойди ко мне, – мягко попросил Петр Николаевич.

Василиса покорно встала и смущенно оправила смявшуюся на юбке оборку.

– А ты поближе, – приветливо кивнул он и поманил ее пальцем.

Она вдруг шагнула вперед, закрыла лицо руками и медленно встала перед ним на колени.

– Что ты, Васса, что ты! – Петр Николаевич вскочил. – Это зачем еще? Ах ты, глупая! – Он подхватил ее на руки и приподнял. – Видно, уж сам бог послал мне тебя. А уж раз так, если ты согласна, будь женой моей перед богом и людьми!

Задрожав, она прижалась к нему и совсем сникла. Он усадил ее на низенький сундучок, накрытый какой-то дерюжкой, ласково гладил упругий жгут шелковистой косы и не смог уже справиться с подступившей к горлу спазмой.

В сенях кто-то сильно хлопнул дверью. Отшвырнув задрожавший полог, в горенку ввалился Микешка, высоко маяча своей нелепо-пестрой папахой. Увидев полуобнявшуюся пару, он ошалело замер меж косяками. При его внезапном появлении они даже не шелохнулись. Микешка понял, что Кунта сказал ему правду. Стащив с головы папаху, покачиваясь на нетвердых ногах, заговорил сбивчиво:

– Извиняйте, дядя Петр, услыхал я и ушам своим не поверил. А теперь вижу, что и на самом деле… – Микешка запнулся, но тут же, качнув нетрезвой головой, спросил: – Поздравить разрешите, дядя Петр?

– Ну что ж, валяй, раз пришел, – глухо проговорил Петр Николаевич.

– Ну, значит, с нареченной, как говорится! Вот ведь какая оказия! – Микешка повернулся к Василисе, низко поклонившись, продолжал: – И тебя, Василиса, от всей души поздравляю, и даже очень рад!

– Спасибо, Микеша, – поднимая на него влажные глаза, ответил Петр Николаевич, удивляясь вольности и чрезмерному многословию гостя.

Он не знал, что у Микешки день сегодня был тоже особенный.

Все последние дни Олимпиада сидела у себя в спальне и никуда не выходила. А сегодня вдруг позвала Микешку и объявила, что Доменов исхлопотал для него отсрочку по семейным обстоятельствам. Выйдя от Олимпиады, Микешка забежал к экономке на кухню и выпил косушку водки. Сейчас стоял перед Петром веселый и излишне разговорчивый.

– Ведь он для меня все равно что отец родной, – говорил он смущенной Василисе. – За ним будешь как за каменной стеной, в обиду ни-ни! Конечно, всякое может быть в семье, там и сноха и прочее…

Под «прочим» Микешка имел в виду, как встретит это сногсшибательное событие находившийся в полку Гаврюшка, как взглянет на Василису закостенелая каста станичников и коварные и острые на язык станичницы.

– А тут на днях о вас, дядя Петр, Лимпиада Захаровна спрашивала, даже повидать вас намеревалась, – оживленно и весело продолжал Микешка.

– Ладно, не распространяйся шибко, а садись, – сухо сказал Петр. Ему не по душе были Микешкины излияния, да и волновали слишком. Сейчас у него не было желания вообще видеть кого-либо, тем более Олимпиаду.

…А гости, к великому удивлению Петра, прибывали один за другим. Василиса с беспокойством поглядывала на бедно заставленный стол, где пока сиротливо прижались друг к дружке три граненых стакана и одна колченогая рюмка.

Принаряженная, располневшая от беременности, пришла Даша и нежно облобызала млеющую от стыда Василису. Явился знаменитый Мурат в своей вишневого цвета рубахе и, щеря белозубый рот, бесцеремонно сел за стол. Почти всей семьей пожаловали Фарсковы, степенно поздоровались и чинно расселись на скамье. Жена старика и сноха держали в руках по свертку, а муж Александры извлек из кармана три бутылки вина.

Петр Николаевич с недоумением поглядывал на Василису. Она растерянно пожимала плечами и ничего ответить не могла. Решено было позвать одного Василия Михайловича, а тут, по виду незваных гостей, затевалась настоящая свадьба…

Наконец показались в дверях счастливые и улыбающиеся Устя и Кондрашов. Увидев его, Петр Николаевич вскочил и быстро пошел к нему навстречу. Поздоровавшись, он сразу же вывел Василия Михайловича на двор.