Витим Золотой - [25]

С испугом и жалостью поглядывая на беспомощно всхлипывающую Олимпиаду, Микешка чересчур сильно дернул вожжи, кони резко подали вперед и повернули к ближайшему стожку. Тарантас так подбросило на кочках, что Олимпиада едва удержалась.

– Ты что, сдурел? – хватаясь за металлическую ручку, крикнула она и перестала всхлипывать.

– Нечаянно вышло, – сдерживая коней, ответил Микешка.

– А зачем ты свернул к стогу?

– Пусть кони передохнут малость, да и тебе успокоиться надо, – посматривая на нее виноватыми глазами, проговорил Микешка. Тронутая его вниманием, она не стала возражать, и до стожка проехали молча. Кони уперлись дышлом в шуршащее сено и остановились.

Микешка соскочил с козел, поправил у левого рысака сбившуюся шлею, украшенную тяжелым наборным серебром, потом вытащил из стога клок душистого сена и по очереди протер коням забрызганные грязным снегом грудь и ноги. Кони были рослые, светло-рыжей масти, с белыми, в чулках ногами.

В шубе из голубого горностая Олимпиада поднялась в тарантасе во весь рост и обвила шею концами большого оренбургского платка. Микешка бросился было к ней и хотел помочь вылезти из тарантаса, но она отстранила его протянутую руку, подняв затуманенные слезами глаза, сказала с гордой в голосе недоступностью:

– Отойди.

Микешка растерянно сделал шаг назад. Распахнув широкополую шубу, Олимпиада смело выпрыгнула из кузова и мягко ступила фетровыми валенками на густую щетинистую кошенину, чуть припорошенную мягким, ночью выпавшим снежком.

– Хоть тут отдышусь маленько. Хорошо-то как, господи! – глубоко вздохнула она и перекрестилась на куржавые в стоге ветреницы.

Воздух был чист и свеж, как родниковая вода. Ветерок ласково шелестел засохшими листьями таловых веток. Сухие, еще не плотно прибитые дождями травинки на стогу мелко дрожали и шевелились, словно живые. Щеки Олимпиады сушил и слегка пощипывал слабый дневной морозец, умиротворяя и успокаивая взбудораженную кровь.

– Разнуздай лошадей и надергай им сена, – вдруг неожиданно смиренно и тихо сказала Олимпиада.

– Да они и так… – начал было Микешка, но она сердито перебила его:

– Делай, что тебе велят.

– Да сейчас нащипаю! Ты только не кричи, ради бога.

– Вот и щипай и не оговаривай.

– Уж и не знаю, чем угодить…

– А ты шевелись, парень!

Микешка снял перчатки и засунул их под синий матерчатый кушак. Повернувшись к стогу, с остервенением стал выдергивать клочья слежавшегося сена. Властный окрик Олимпиады рассердил и обидел его.

Поглядывая на парня сбоку, она стояла почти рядом и вдыхала медовый запах высохших трав. Когда Микешка набросал достаточную охапку, Олимпиада вдруг оттолкнула его и размашисто села на ароматную копешку.

– Ну что ж ты так?

– Ничего. Отдохнуть хочу. А ты пожалел? Можешь еще надергать.

Микешка молча надергал еще одну кучку. Потом, разнуздав коней, отвел их от стога и пустил к сену, сам же отошел в сторонку и закурил.

– Ты чего это такую срамотищу носишь? – снова огорошила его вопросом Олимпиада.

– Ты про что? – удивился Микешка.

– Про шапку твою рябую. Вырядился, как дурак на ярмарку. Смотреть муторно. Не я твоя жена…

– Ну и что бы было тогда?

– Сожгла бы в печке. Неужели не можешь добыть хорошую мерлушку?

– Моих овец вояки съели… А ты с меня сегодня последнюю шкуру сняла, – затягиваясь папироской, сумрачно проговорил Микешка.

– Ишь ты какой тонкорунный! Ты о своей шкуре печешься, а у меня само сердце кровью запеклось. Ладно, милок, не дуйся. Садись рядком, да поговорим ладком.

– А мне-то, думаешь, сладко? – Он быстро повернулся к ней и в упор встретился с ее открытыми, влажно блестевшими глазами.

– Знаю. – Из ее груди вырвался судорожный вздох.

Легким порывом степного ветра разбуженно зашелестели на верхушке стога сухие, звонкие листья. Олимпиада отодвинулась. Микешка покорно сел рядом. Хорошо пахло сочным луговым сеном.

– Ты, говорят, на службу идешь? – покусывая пунцовыми губами высохший листочек, спросила Олимпиада.

– Черед, никуда от этого не денешься, – пожал плечами Микешка.

– Не хочется небось?

– Какая там охота! – вздохнул Микешка.

– Начнется война, убьют, как моего Алешку… – стиснув зубы, медленно и безжалостно проговорила Олимпиада.

– А об этом я, Липочка, не думаю. Не во мне суть… – твердо ответил Микешка.

– Вспомнил мое старое имечко?

– Так, к слову пришлось. Прости, ежели снова не угодил.

– Нет, отчего же! Спасибо, что вспомнил. Хочешь, – после минутного молчания продолжала Олимпиада, – хочешь, я тебя от службы вызволю?

– Как это ты можешь сделать?

– Скажу своему Авдею-лиходею словечко, а он тряхнет воинского начальника, и все дела.

– Он у тебя в самом деле лиходей, – усмехнулся Микешка.

– Так хочешь или нет? – настойчиво спросила Олимпиада.

– Если можешь… ну что ж, валяй, – нехотя ответил Микешка.

– «Валяй»! – усмехнувшись прищуренными глазами, передразнила его Олимпиада.

Подрумяненное морозцем лицо ее было очень красиво и близко. Запах пухового платка, в который она кутала белую, без единой морщинки шею, кружил Микешке голову.

– Ты чего это раскис? – поймав его затуманенный взгляд, лукаво спросила она и легонько толкнула плечом.

– Да так, – ответил он.

– Так-то, миленочек мой, и пупырышек не садится… – вздохнула она и, без всякой связи с прежним разговором, вдруг добавила: – Мне иной раз так ребенка хочется, что в грудях даже ноет…